«Господи, дай мне возможность узнать, все ли в порядке с семьей моего учителя», — молился я.

Практически в тот же момент появился Амир на велосипеде и подъехал ко мне. Высокий худощавый подросток поприветствовал меня едва заметной улыбкой. Его волнистые волосы прилипли ко лбу, и капли пота, скатываясь вниз, задерживались у густых бровей.

Не дожидаясь, пока он переведет дух, я спросил:

— У всех все в порядке?

— У всех все нормально, Давид, — ответил он.

— Хорошо! — сказал я, быстро оглядываясь по сторонам.— А отец?

— Он наконец-то добрался домой, и сейчас у нас все в порядке.

— Нам нельзя дольше разговаривать, — заметил я.

— Да, сейчас сложное время, — согласился Амир.

— Я знаю. Мы молимся, — сказал я. — Пожалуйста, свяжитесь с нами, когда будет не так опасно, хорошо?

— Ладно,— кивнул Амир отъезжая.

Велосипед раскачивался из стороны в сторону, унося прочь Амира, налегавшего на педали изо всех сил. Наблюдая за тем, как он удаляется, я всем сердцем поблагодарил Бога за то, что мой учитель и его семья в безопасности.

После переворота в городе произошло много заметных изменений, но еще большие изменения произошли в людях. Всеми овладело угнетающее ощущение опасности, и чувство страха заполонило улицы, вселяя в людей недоверие и подозрительность даже при свете дня. Никто не смел приглашать в гости иностранцев, и друзья уже не могли открыто поздороваться друг с другом на улице. Хуже всего было то, что начали исчезать люди — с тем, чтобы уже никогда не вернуться.

Афганцы больше не могли быть афганцами. Вековые традиции гостеприимства этого радушного и дружелюбного народа были парализованы чувством страха. Этот скованный ужасом Кабул был совсем непохож на тот Кабул, в который мы приехали в 1976 году. Так странно было жить в атмосфере постоянных подозрений и боязни, которые вынуждали быть чрезвычайно осторожными. Но такова была жизнь. Традиции Афганистана и его независимость были взорваны и исчезли в день переворота.

Войдя в комнату, Джули прервала мои воспоминания. Бледность, оставленная шоком ночной поездки, сошла с ее лица, и оно вновь было полно жизни.

Она принесла и поставила на кофейный столик бутерброды с рыбными консервами, нарезанные колечками помидоры и чай. Повернувшись ко мне, она спросила:

— Как ты думаешь, сколько нам еще разрешат здесь оставаться?

Я помолчал некоторое время, потом ответил:

— Не знаю. Правительство, очевидно, стало антиамериканским.

— Но, Давид, мы же верующие, мы стараемся помочь людям, — сказала Джули. — Мы здесь для того, чтобы помочь, а не навредить.

— Я это знаю, но ты попробуй объяснить это коммунистическому правительству, — усмехнулся я.

— Давид, мы здесь потому, что Бог любит людей. И проявление этой любви необходимо сейчас как никогда. Разве тебе не жалко было сегодня того испуганного молодого солдатика, который остановил наш джип?

— Да, после того как я пришел в себя, — заметил я. — Я не знаю, что нам делать. Ситуация радикально изменилась. Сейчас для наших афганских друзей любая связь с нами опасна для жизни. Имеем ли мы на это право? Но, с другой стороны, как мы можем оставить их сейчас, когда им труднее всего?

— Вот так задача, — задумчиво промолвила Джули.

Я подошел и сел на диван рядом с ней. Взяв ее руку в свою, я мысленно вернулся к тем событиям, которые привели нас в Афганистан.

— Бог всегда направлял нас, — сказал я Джули. — Только Он может помочь нам принять правильное решение.

Я мысленно вернулся к своей первой встрече с Ним.

Глава вторая

Убирайся из моей жизни

Я родился в штате Огайо, в городе Бристольвилле, расположенном на пересечении двух автострад в пятнадцати километрах от большого города Уоррена, известного своими сталелитейным и автомобильным заводами. Я помню, как в детстве мы гордились тем, что в нашем городке были гастроном, парк, гостиница с пивным баром (к которому я боялся подходить даже близко), медпункт и мой любимый магазинчик «Димерс», расположенный при заправочной станции. Мужчины заходили в «Димерс», чтобы обсудить, как сыграла или сыграет школьная баскетбольная команда. Когда папа заправлялся бензином, я мог купить себе стаканчик мороженого и последний выпуск детского юмористического журнала с картинками.

Мы жили на 45-й улице, километра за полтора к северу от центральной площади. Под деревьями рядом с домом папа смастерил для меня песочницу, и каждой весной мы засыпали в нее новый белый песок. На большом дубе за домом висели качели. Я помню, как иногда, сидя на качелях, я любил смотреть вверх на длинные веревки и слушать, как они скрипят, когда я раскачивался взад и вперед, шоркая ногами по узкой полоске земли, черневшей посреди зеленой лужайки. Я часто сидел на качелях и ждал, когда папа вернется с работы на сталелитейном заводе, или когда мою сестру Элуизу привезет со школы большой желтый автобус^[2].

Однажды летом я катался на трехколесном велосипеде в нижнем этаже нашего дома^[3]. Мой «мотор» рычал, и я изо всех сил крутил педали. Я носился на велосипеде взад и вперед, пролетая через дверной проем и мимо нашей уродливой печки. С каждым поворотом я становился смелее и смелее, набирая все большую скорость. Пронесясь мимо бочки с углем, я вырвался на финишную прямую. Колеса заскрипели при развороте у яркого луча, пробивавшегося сквозь закопченное окно, и я с триумфом прорвался через дверной проем под восклицания и аплодисменты воображаемых болельщиков.

Мир взрослых остался за стенами дома и я, предоставленный самому себе, был поглощен своей игрой. Вдруг я почувствовал, что должен остановиться и замолчать. Я слез с велосипеда и замер.

У меня было такое же чувство, как бывало, когда молилась мама, только ее рядом не было. Но я знал, что со мной в комнате был Иисус Христос, и я склонил голову в почтении.

В тот момент я почувствовал вину за свои детские провинности и понял, что должен попросить у Иисуса прощения. Некоторое время я молчал, а затем сказал: «Дорогой Иисус, прости меня, пожалуйста». В тот же миг я почувствовал, как мое сердце переполнилось радостью, а из глаз полились слезы. «Спасибо», — прошептал я, осознав, что все мои грехи прощены.

Присутствие Иисуса было настолько реально, что долгое время я не мог пошевелиться. Я боялся натолкнуться на Него, но в моем чувстве благоговения и восхищения не было страха. В сердце был совершенный покой. Через некоторое время я почувствовал, что могу двигаться.

— Мам, — позвал я, направляясь к кухне.

— Да, Дэйви^[4], — отозвалась она. Когда я вошел, мама стояла у раковины, обернувшись ко мне и вытирая руки полотенцем. Она устремила на меня нежные голубые глаза, с улыбкой ожидая моих слов.

Я не знал, как объяснить все то, что со мной только что произошло, но так как мама никогда не смеялась ни над чем, что я ей рассказывал, я начал.

— Здесь только что был Иисус, — сказал я.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она.

— Ну, просто Он сюда приходил, — ответил я.

— И что?—спросила мама, ожидая продолжения.

— Мне стало стыдно, и я попросил у Него прощения, — продолжил я. — Мам, Он просто пришел, и я попросил прощения, и Он меня простил. А потом я сказал Ему: «Спасибо».

Мама крепко прижала меня к себе и поцеловала в лоб, как будто бы в том, что я ей рассказал, не было ничего необычного.

— Я очень рада, Дэйви, — ласково сказала мама.

Осень принесла много радостных впечатлений, потому что я пошел в первый класс. Когда большой желтый автобус остановился у нашего дома в самый первый день, мне казалось, что его огоньки мигали: «Быстрей... быстрей». Мы попрощались с двухлетней сестрой Виолеттой, и Элуиза, взяв меня за руку, помогла мне перейти через дорогу. Мы обошли сияющий бампер автобуса, поднялись по ступенькам и, пройдя вглубь, уселись на одном из гладких кожаных сидений. Я прижимал к себе все свои сокровища, которые нес с собой в школу в мой первый день. Я очень гордился своей оранжевой коробкой с цветными карандашами и новым пеналом с ковбоем на крышке, внутри которого красовалась новенькая ручка.