— Молодцы, ребята! — сказал просто, не как подчиненным, а как своим самым близким друзьям. — Всех, кто принимал участие в сегодняшнем ночном боевом вылете, представляю к наградам. Здорово мы всыпали немцам. И пока они не опомнились, не подтянули зенитки для прикрытия станции, надо всыпать им еще! Сколько, командир, можешь послать экипажей днем? — повернулся Лебедев к Омельченко.

— Днем посылать нельзя, — возразил Омельченко. — В Минводах сидят немецкие истребители, это ж рядом...

— Днем они нас не ждут. — В голосе Лебедева зазвучали повелительные нотки: — Зайдете с севера, сбросите бомбы и домой. По данным разведки, на станцию прибыли новые эшелоны...

В полку Лебедев и ранее бывал нередко, и все знали, [89] что возражать ему бесполезно. Да и какие могут быть возражения старшему командиру. К тому же приказ наверное

исходил не от него, а от высшего командования. Хотя иногда Лебедев любил и сам блеснуть перед подчиненными «стратегическим» планом.

— Надо бы все-таки подождать ночи, — осторожно посоветовал майор Омельченко.

— Решение окончательное, — настоял на своем полковник Лебедев. — Вылет в двенадцать ноль-ноль.

Омельченко послал на задание три экипажа во главе с командиром эскадрильи капитаном Шанаевым, опытным летчиком, смелым, но рассудительным человеком.

Семен Золотарев, не предполагая, что ему придется через несколько часов принять участие в судьбе этого экипажа, напутствовал штурмана, каким маршрутом лучше следовать к цели, с какой стороны выйти на боевой курс, с какой высоты произвести бомбометание.

В начале первого тройка бомбардировщиков взлетела и взяла курс на запад.

Георгиевскую Шанаев увидел издалека: она продолжала дымить — горели вагоны с военным имуществом, пристанционные постройки. А со стороны Минеральных Вод, на товарной станции под парами находилось еще два эшелона. Капитан повел бомбардировщики туда.

Только встали на боевой курс, стрелок-радист младший лейтенант Акулов тревожно доложил:

— «Мессеры», со стороны солнца!

Но не в характере Шанаева было сворачивать с боевого курса.

— Отражайте атаки! — приказал он. — Штурман, целься лучше, чтобы с первого захода.

— Постараюсь, командир.

Застучал пулемет Акулова. Потом справа сверкнула трасса: стрелок-радист все-таки упредил фашистского летчика и тот промахнулся. А замыкающему тройки Шанаева не повезло: его самолет задымил.

— Сброс! — наконец передал штурман, и Шанаев рванул бомбардировщик ввысь. «Мессершмитты», преследовавшие его, проскочили мимо.

Уходя ввысь, Шанаев преследовал две цели: снизя скорость, дать возможность подтянуться замыкающему и обмануть фашистских летчиков — в подобных ситуации преследуемые обычно интуитивно увеличивают скорость чтобы оторваться от противника, и это ведет их к [90] гибели — разница скоростей уменьшается и преследователям легче целиться. Именно так произошло со вторым ведомым: он после сброса бомб хотел уйти со снижением, «мессершмитт» догнал его и сбил.

Шанаев остался один. Один против четырех. Как комэск ни бросал из стороны в сторону машину, огненные трассы, словно молнии, сверкали то слева, то справа, били в крылья, хвост, фюзеляж. Каким-то чудом бомбардировщик увертывался и избегал попаданий в жизненно важные центры.

Одного «мессершмитта» Акулову все-таки удалось завалить: при выходе из атаки он подставил брюхо, и стрелок-радист распорол его длинной очередью от носа до хвоста.

Истребитель вспыхнул и кометой понесся вниз. И почти в тот же миг по фюзеляжу хлестнула очередная трасса.

— Уходи, командир, я ранен, — успел крикнуть Акулов. По тому, как ослаб его голос в конце и оборвался, нетрудно было догадаться, что ранен он тяжело. А самолет без стрелка-радиста, что мишень...

Фашистские летчики тоже вскоре поняли, что со стрелком неладно: отстреливался он редко и трассы были неровны, бесприцельны. Они стали атаковать еще яростнее, и одна из очередей угодила в правый мотор. Бомбардировщик задымил, в кабине запахло горелым. Шанаев отработанным до автоматизма движением перекрыл доступ бензина в правый мотор, включил противопожарную систему. Дымок, к счастью, исчез. Но маневрировать на одном моторе было почти невозможно: скорость упала и самолет плохо слушался рулей, при малейшей неточности в пилотировании он мог сорваться в штопор. А «мессершмиты» наседали, кружили, как осы вокруг шмеля. И лишь только потому, что их было много и они боялись в атаке поразить друг друга, огонь из пушек и пулеметов был не точен бомбардировщик, неуклюже разворачиваясь то влево, то вправо, со снижением тянул на восток.

Говорят, если очень захотеть, желание обязательно сбудется. Шанаев хотел в эти минуты одного: чтобы появились облака. И они увиделись ему нежданно-негаданно, белоснежные, с небольшими проталинами, слоисто-кучевые Уходящие за самый горизонт.

Летчик толкнул от себя штурвал, разгоняя скорость и резче ломая линию полета; минута, вторая, и пушистая дымка бережно и ласково окутала его. Но и в облаках Шанаев [91] продолжал маневрировать на случай, если они кончатся, чтобы не встретиться вновь с истребителями.

Экипаж пробыл в облаках немного, минут семь, а когда Ил-4 вывалился из них, «мессершмиттов» уже не было.

Второй мотор тоже стал давать перебои, грозя совсем остановиться. А справа по шоссе двигалась вражеская техника: автомашины, танки, тягачи с орудиями. Слева, за неширокой лесополосой, место, наиболее подходящее для посадки, — ровное, с небольшими стожками скошенного недавно сена. Еще левее — холмы, овраги, неширокая речушка. Судя по утренним сообщениям и по тому, что там никого не видно, территория немцами еще не занята...

Мотор, надрывно закашляв, заглох совсем.

— Идем на вынужденную, — предупредил Шанаев членов экипажа. — Проверить пристяжные ремни и приготовить оружие...

Высота быстро падала. Заметили ли немцы снижающийся слева самолет? Несомненно заметили. И если догадаются, в чем дело, непременно пожалуют туда... А может, и не догадаются: винты крутятся как ни в чем не бывало, моторы не горят... На всякий случай надо взять левее, а уже перед приземлением подвернуть ближе к месту посадки.

Так и сделал. Разогнал побольше скорость, и когда за деревьями исчезли клубы пыли, пошел на бреющем туда, где поровнее. И хотя поле было ровное, приземлить машину

следовало как можно мягче — воздушный стрелок-радист тяжело ранен, бензомаслопровода видимо перебиты, а моторы еще горячие, и если бензин плеснет на них, вспыхнут, как порох...

Шанаев мобилизовал все свое хладнокровие и мастерство и вел бомбардировщик у самой земли до тех пор, пока он не потерял скорость. Летчик услышал, как чиркнуло хвостовое колесо по стерне, полностью добрал на себя штурвал, создавая максимальный посадочный угол, и бомбардировщик послушно, как укрощенный зверь, опустился на землю. Винты полоснули по зеленому ковру, прочертили черные борозды, и самолет остановился.

Шанаев и штурман одновременно выскочили из кабины и кинулись к стрелку-радисту.

Акулов лежал без сознания, залитый кровью. Воздушный стрелок уже сделал ему перевязку — осколок снаряда попал в челюсть, — но бинт держался слабо, набух к и густые ее капли падали на комбинезон. [92]

— Давайте еще бинт, — скомандовал Шанаев.

Малейшее прикосновение причиняло Акулову боль, он вздрагивал и стонал. Но когда рану удалось перевязать, стрелок-радист пришел в себя, осмотрелся вокруг и взглядам указал на радиостанцию. Говорить он не мог, но и без слов стало ясно, что он советует связаться по радио со своим аэродромом. Но как? Ни командир, ни штурман, ни стрелок азбукой Морзе не владели. А надо еще все закодировать.

Акулов потянулся рукой к своему планшету. Шанаев достал ему бумагу, код. Превозмогая страшную боль, младший лейтенант сослужил экипажу последнюю службу: помог составить и закодировать радиограмму: «Сел на вынужденную районе Моздок — Наурская, неисправны моторы. Срочно шлите техпомощь». И передал ее в эфир.