Когда Завиша спросил, почему решили избавиться от Александра еще до того, как он разоблачил себя, приятель посмотрел на него холодными глазами, в которых не было и тени улыбки. Этот вопрос задавать не следовало; разве только после большой пьянки, поздней ночью, когда кожа размягчается, дряблеет, а человек, погруженный в тяжелый влажный воздух, не отдает себе отчета в том, что он говорит, но не после первой рюмки. Под утро Юрысь что-то лепетал о непогрешимости; кто мог бы сомневаться в непогрешимости вождя, и уж само собой — никто из них, но ведь трудность в том, что милостиво даруемая частица этой непогрешимости передается в известной степени и ближайшим сотрудникам вождя, она им пожалована, но не навсегда. Ведь доверия можно лишиться. «Лишиться, лишиться», — повторял пьяный Юрысь и тотчас трезвел и объяснял, что нужно знать заранее, за день, за два, хотя бы за час до того, как это произойдет, о том, что с человеком может такое случиться. А тот, ничего не подозревая, продолжает выполнять свои функции, действует, решает какие-то вопросы, но вся его деятельность уже лишена какого-либо смысла, и, хотя он еще не совершил ошибки, не изменил, он сделает это завтра, послезавтра или, во всяком случае, способен на это. Нелегко поймать активного врага, шпиона, коммуниста, но определить, когда человек по-настоящему преданный теряет доверие, — вот самое большое искусство, наука, которой нигде не учат, почти ясновидение.

«Ты сошел с ума, Юрысь», — сказал в тот раз Завиша. «Возможно, — заявил капитан, — возможно, я и сошел с ума. Но это выглядит так: ходишь и смотришь на людей, на знакомые тебе морды, которые ты помнишь еще с тех самых пор, и ты почти все о них знаешь и в то же время отдаешь себе отчет в том, что ничего не знаешь… Ничего, ничего. Который из них? Который? Может быть — я? Ну скажи: и я тоже?»

Юрыся уже нет. Завиша знал, что в последние годы (они теперь почти не встречались) всеми отвергнутый Юрысь жил плохо. Слышал Завиша о его берлинских делах и об их плачевных для Юрыся последствиях. У Юрыся отобрали компас и столкнули на обочину; а может, он сам выпустил компас из рук? Почему его пригрел Вацлав Ян? Почему он прилепился к полковнику? Видимо, Юрысь уверовал в то, что снова нашел человека, облеченного доверием. Без этого он не мог бы существовать. «Слишком просто. Слишком просто», — повторял Завиша, глядя на пустую бутылку. Еще рюмку? Одну еще можно. Кто это сказал: «Двойная жизнь»? Вацлав Ян? Только ли двойная? Сколько было Юрысей? Сколько есть или будет Завишей-Поддембских? Он помнил, что эта мысль пришла ему в голову ночью, когда они возвращались в Варшаву на автомобиле, который вел Крук-Кручинский. Рядом с сенатором сидела молчаливая, как бы отсутствующая, Эльжбета Веженьская, а на заднем сиденье — Вацлав Ян и он, Завиша. «Фиат» подскакивал на ухабах, они обогнали паровозик виляновской узкоколейки, на плоских полях лежал туман, и казалось, что их окружает море, спокойное, черно-зеленое море перед дождем.

Вацлав Ян начал говорить о Юрысе. Смешно. И в автомобиле его лицо было видно только в профиль, а когда их на мгновение освещали фары идущих навстречу машин, он не мог избавиться от ощущения, что полковник и здесь, на шоссе, расставляет огни, как лампу в своем кабинете.

«Смерть Юрыся, — объяснял Вацлав Ян, — является фактом, который нельзя недооценивать. Юрысь погиб, потому что был верен (Вацлав Ян имел привычку повторять некоторые слова или выражения), верен, глубоко верен солдатской дружбе. Но смерть Юрыся является также и предостережением, особым знаком, сигналом виража, поворота, перед которым мы сейчас находимся».

Подъезжали к Вилянову. Неожиданно туман рассеялся, и они увидели костел. «Фиат» резко затормозил, Крук-Кручинский сворачивал слишком по-кавалерийски.

Но Завишу-Поддембского интересовали подробности, не общие рассуждения, а именно подробности смерти Юрыся. Уверен ли полковник, что убийство капитана каким-то образом связано с ним, с Вацлавом Яном? Можно ведь представить себе множество других причин. Следствие не дало результатов, да, конечно, но что они в конце концов вообще знают об этом следствии? Кто его ведет? И наконец… Нет, этого Завиша-Поддембский не сказал. Не спросил, действительно ли Юрысь был верен. Когда он слушал Вацлава Яна, ему казалось, что он бродит в лабиринте темных улиц, а указатели и надписи на перекрестках неясны и только вводят в заблуждение. Не глядя на полковника, он сказал, что сам займется этим делом, что он знал Юрыся много лет и обязан установить действительные причины и виновников его смерти. И еще… наконец-то у него будет хоть какая-то работа, кроме ежедневных телефонных разговоров и беготни по редакциям.

Казалось, что Вацлав его не слышал. Он долго молчал, а потом сказал: «Хорошо». Как будто он имел право выражать согласие или отдавать приказы, будто между ним и Завишей существовали прежние отношения начальника и подчиненного. (А что, если опять существуют?) И еще полковник добавил, что это может быть важно, а при некоторых обстоятельствах и полезно. О чем он на самом деле думал? Машина проезжала мимо Бельведера, и Завиша на какое-то мгновение увидел глаза полковника; у ворот стоял жандарм, окна были освещены.

«Хорошо, — повторил Вацлав, — попробуй. Ты сына старика Фидзинского знаешь? Поговори с ним. Он принес мне заметки Юрыся, которые нашел в его письменном столе».

Какие заметки? Ответа Завиша не дождался. Вацлав Ян молчал до конца поездки.

Последняя рюмка, а потом на несколько дней нужно будет бросить пить, если он действительно хочет заняться этим делом. И займется! Нужно встать, отставить бутылку, погасить свет, пойти в ванную, а потом в спальню… Нет, еще нет. А может, отправиться в город? Куда? Если только притащить какую-нибудь бабу… Привести ее сюда, понаблюдать, как она будет разглядывать квартиру, оценивать мебель, посмотрится в зеркало Баси, ляжет в ее кровать и швырнет домашние туфли на середину комнаты? С чего это ему вдруг вспомнились туфли? Почему девка с улицы должна сбрасывать туфли точно так же, как Бася?

И конечно, нужны какие-то слова. Ведь о чем-то нужно говорить, черт возьми, ну хотя бы те несколько минут, пока она не начнет раздеваться. Глупости! Лишь бы только не о себе. Водки хочешь? Боюсь, что в этом доме уже нечего выпить… В кухне вроде что-то оставалось в бутылке. Так что давай-ка, девица, раздевайся, и не будем искать темы для разговора.

«А кто из вас о Польше?» — спросил Вацлав Ян.

«Да мы все о Польше», — ответил Вехеч.

Это было во время ужина у Барозуба, еще перед смертью Юрыся. Что они тогда ели? Вспомнить бы, как выглядел стол! Блюдо с рыбой, блюдо с салатом, селедка, икра… Нет, икры, кажется, не было. Или была? Ведь он же помнит… Помнит красное лицо Моха, склонившееся над тарелкой… «Один красный мох в лесу…»

Приглашение Барозуба, похоже, удивило всех, но когда они приехали в Константин, то сразу же поняли, что это не Барозуб хотел их видеть, а Вацлав Ян. Зачем? Собрание заговорщиков in spe[20], отстраненных или отстраняемых, но не потерявших надежды? Собрание людей, ведомых самой искренней заботой, беспокойством за судьбы своей родины? Так как будто бы сказал Вацлав Ян, когда подали кофе. Начало? Приглашение к тому, чтобы высказаться? Они поняли, что нужно говорить, и, конечно говорили, ох как же они умеют говорить! Каждого из них Завиша слышал по крайней мере один раз. А что нового они сказали в салоне Барозуба? Завиша не очень-то помнил. Библиотечные шкафы, вроде в стиле ампир — он в стилях не разбирался, — к тому же фон, как бы способствующий беседе, полное, находящееся как раз в центральном шкафу собрание сочинений певца Первой кадровой, с позолоченными корешками, глубокие кожаные кресла, камин, батарея бутылок, маленькие, из тончайшего фарфора кофейные чашечки… Мох сжимает чашку, Барозуб смотрит на него с беспокойством, видно, опасается, что тот сейчас раздавит чашку… Мох говорит, а слова до Завиши как бы не доходят: то есть отдельные слова, конечно, он слышит, а вот общий смысл улетучивается, его не ухватить. Завиша понимает, что красный генерал говорит о себе… Что видел и предугадывал, он — прозорливый, которого недооценивают и отстраняют, ведь первый встречный, сопляк, недоносок, молокосос, может получить корпус… а Мох…