— Потерял, но не все. Около девяти. Шкуру и сало я продал — доллар и десять центов выручил.

— И у тебя осталось пять долларов и десять центов. И что, ты их снова в дело пустил?

— Ну да. У старого мистера Брэндиша есть одноногий негр, знаешь его? Так вот, он открыл банк и говорил всем: кто внесет в банк доллар, тот под конец года получит четыре. Ну, все негры и понесли ему свои деньги, да только какие ж у них деньги? Крупные только у меня и были. Но я захотел побольше четырех долларов получить и сказал, если он мне их не даст, я сам банк открою. А этому негру, понятное дело, пускать меня в бизнес невыгодно было, он говорил, что двум банкам у нас тут делать нечего, ну и сказал, что, если я вложу пять долларов, то он мне под конец года тридцать пять выдаст.

— Я и вложил. Думал и тридцать пять потом обратно вложить, пусть деньги работают. А был один такой негр, Боб его звали, он на реке плоскодонку поймал, а хозяину не сказал, ну я ее и купил, пообещав ему отдать в конце года тридцать пять долларов, и в ту же ночь кто-то ее спер, а на следующий день этот одноногий и говорит: банк лопнул. Так что никто из нас ничего не получил.

— А с десятью центами ты что сделал?

— Да сначала потратить хотел, но тут увидел сон, в котором мне велено было отдать их негру по имени Валаам — все его для краткости Валаамовым Ослом называли, потому что он дурак-дураком, понимаешь? Но, говорили, дурак, да везучий, не то что я, про себя-то я все уже понял. И в том сне мне было сказано: пускай Валаам вложит деньги, куда сам захочет, а мне с того прибыль пойдет. Вот, и Валаам деньги взял, а после услышал в церкви от проповедника, что, дескать, кто дает бедному, тот дает Господу, и что к нему в сто раз больше вернется. Так что Валаам раздал мои десять центов бедным и стал ждать, чего из этого выйдет.

— И что из этого вышло, Джим?

— А ничего не вышло. Как я мои денежки выручить не смог, так не смог и Валаам. Нет уж, больше я деньги никому отдавать не стану, разве что под залог. В сто раз больше вернется, это ж надо! Да мне бы мои десять центов вернуть, я бы уже до смерти рад был.

— Ладно, Джим, не горюй, ты же все равно когда-нибудь разбогатеешь.

— Это верно — да ведь я, считай, уже разбогател. Я теперь сам себе хозяин и за меня восемь сотен предлагают. Отдали бы эти денежки мне, я большего и не просил бы.

Мне хотелось осмотреть одно место в самой середке острова, которое я обнаружил, когда обходил его; мы отправились туда и добрались до него довольно скоро — остров-то был всего три мили в длину и четверть в поперечнике

В том месте возвышался довольно длинный крутой холм или пригорок — футов в сорок высотой. Забрались мы на него не без труда, поскольку крутые бока пригорка были покрыты густыми зарослями. Мы обошли и облазили его сверху донизу и, в конце концов, отыскали большую каменную пещеру — почти под самой верхушкой, на склоне, который смотрел в сторону иллинойского берега. Места в пещере хватало — словно кто-то соединил, разломав стены, две, не то три комнаты, и Джим мог стоять в ней во весь рост. Да и прохладно там было. Джим сказал, что надо бы перенести сюда, не теряя зря времени, все мои вещи, но я возразил, что этак нам придется каждый день лазить то вверх, то вниз.

А Джим ответил, что, если мы хорошо спрячем челнок, а вещи перенесем в пещеру, то сможем прятаться в ней всякий раз, как кто-нибудь заглянет на остров, и никто нас здесь без собак не отыщет. И потом, сказал он, те пичуги предсказывали дождь, не хочу же я, чтобы все мое имущество промокло?

В общем, вернулись мы к челноку, поднялись по реке к месту, находившемуся вровень с пещерой и перетаскали в нее все вещи. Потом отыскали поблизости местечко, в котором можно было прятать за густыми ивовыми ветвями челнок. А после сняли с крючков несколько рыб, снова поставили закидушки и занялись готовкой.

Вход в пещеру был так широк, что хоть бочку закатывай, а с одной стороны от него имелось небольшое плоское возвышение — самое место для костра. Там мы его и развели, чтобы обед приготовить.

Ну, расстелили мы по полу одеяла, получилось что-то вроде ковра, да на них и поели. Все наши вещи мы сложили у дальней стены пещеры, чтобы они всегда под рукой были. Скоро снаружи потемнело, загремел гром, засверкали молнии, — выходит, правы оказались пичуги. И почти сразу хлынул дождь, да какой — настоящий ливень, — а ветра такого я отродясь не видывал. Хоть грозы летом и часто случаются. Стемнело настолько, что снаружи все выглядело черно-синим, а лило так, что мы даже ближние деревья различали с трудом, точно какую-то паутину ветвей; порывы ветра сгибали деревья, и они показывали нам бледный испод своей листвы, а за каждым порывом налетал сущий шквал, под которым деревья размахивали, будто обезумевшие, ветвями; ну а следом, когда синяя тьма совсем уж сгущалась, — фст! — все заливалось сиянием, и мы различали верхушки деревьев, метавшиеся под грозовым ветром в сотнях ярдов от нас; но через секунду снова становилось темно, как в гробу, и слышался страшный треск, и с неба валились раскаты грома — такие, точно пустые бочонки скатывались по длинной лестнице в преисподнюю и подпрыгивали на каждой ступеньке.

— Вот здорово, Джим, — говорю я. — Век бы здесь просидел и не уходил никуда. Дай-ка мне еще рыбы и кусок горячей лепешки.

— Да, а кабы не Джим, тебя бы здесь не было. Сидел бы сейчас в лесу без обеда, да еще и промокший до костей, вот так-то, голубчик. Цыплята знают, когда дождик пойдет, и птахи лесные, понятное дело, тоже знают.

Река продолжала подниматься дней десять-двенадцать, пока наконец, не накрыла землю. В низинах острова и на иллинойском берегу стояла вода глубиной фута в три, в четыре. С этой стороны острова река разлилась на многие мили, но с другой ширина ее осталась прежней, с полмили, потому что миссурийский берег — это стена высоких утесов.

В дневное время мы плавали на челноке по всему острову. В гуще леса, под листвой, было холодно и темновато, даже если на небе сверкало солнце. Мы юлили между деревьями, хотя кое-где плети свисавшего с них дикого винограда оказывались такими густыми, что нам приходилось сдавать назад и искать другой путь. Ну вот, и на каждом иссохшем, сломанном дереве мы видели зайцев, змей и прочую живность; после того, как вода простояла на острове пару дней, все они стали почти ручными, потому что есть уж очень хотели — можно было подплыть к ним и по спинке погладить, но, правда, не змей с черепахами, те сразу в воду соскальзывали. На нашем пригорке их тоже было хоть пруд пруди. Мы могли бы, если б захотели, настоящим зверинцем обзавестись.

В один из вечеров мы изловили небольшой плот — из девяти бревен, обшитых сверху досками. Ширины в нем было футов двенадцать, длины пятнадцать-шестнадцать, а настил, ровный и крепкий, поднимался над водой дюймов на шесть, на семь. Днем мимо нас проплывали иногда хорошие бревна, но мы за ними не гнались — не хотели попасться кому-нибудь на глаза.

А как-то ночью, перед самым рассветом, — мы в это время вверху острова были, — смотрим, плывет к западному берегу острова каркасный дом. Двухэтажный, сильно накренившийся. Мы подплыли к нему, заглянули в одно из окон второго этажа — ничего не видать, слишком темно. Ну, мы привязали к дому челнок и посидели в нем, ожидая рассвета.

Рассвело быстро, дом еще до окончания острова не доплыл. Мы опять заглянули в окно, разглядели кровать, стол, два старых стула, множество валявшихся по полу вещей, висевшую на стене одежду. Что-то еще лежало на полу в дальнем углу комнаты, что-то похожее на человека. Джим и крикнул:

— Эй, там!

Оно не пошевелилось. Я тоже покричал, а потом Джим говорит:

— Этот человек не спит, он мертвый. Посиди здесь, я залезу, погляжу.

Ну, залез он, подошел к тому человеку, наклонился, оглядел его и говорит:

— Это покойник. Да, точно так, и голый к тому же. Ему кто-то в спину выстрелил. Я так понимаю, он тут дня два или три лежит. Залезай, Гек, только в лицо ему не смотри, уж больно оно страшное.