Мне не то что в лицо, даже в сторону покойника смотреть не очень-то хотелось. Джим забросал его всяким старым тряпьем, но мог бы и не стараться, я все равно смотреть не стал бы. По полу были раскиданы старые, засаленные карты, валялись бутылки из-под виски, пара масок из черной ткани, а стены были исписаны самыми что ни на есть срамными словами да нарисованными углем картинками. Еще на них висели два старых ситцевых платья, летняя шляпка, какое-то женское исподнее, ну и мужская одежда тоже. Мы кучу всего перетащили в челнок — мало ли что может пригодиться. На полу лежала старая, пестрая соломенная шляпа — по размеру судя, ее какой-то мальчик носил, — я и шляпу прихватил. Была еще молочная бутылка, заткнутая тряпочкой, чтобы ее младенец сосал. Мы и бутылку взяли бы, но она оказалась разбитой. А еще там стояли: старый, обшарпанный сундучок и кожаный ларчик с отломанной крышкой. Оба были открыты и в обоих ничего интересного не нашлось. Судя по тому, как все здесь было разбросано, люди покидали дом второпях, и большую часть своего барахла прихватить не успели.

Потому нам и достались: старый жестяной фонарь, мясницкий нож без черенка, новенький «Барлоу», которого ни в одной лавке дешевле, чем за два четвертака не купишь; жестяной подсвечник, и бутылочка из тыквы, и жестяная кружка, и драное стеганое одеяло, и ридикюль с иголками, булавками, комочком пчелиного воска, пуговицами, нитками и прочей ерундой, и топорик с гвоздями, и перемет толщиной в мой мизинец, с жуткого вида крючками на нем, и рулончик лосиной шкуры, и кожаный собачий ошейник, и подкова, и пузырьки с какими-то лекарствами, но без бирок; а когда мы уже собрались уходить, я нашел вполне сносную скребницу, а Джим старенький скрипичный смычок и деревянную ногу. Ремешки ее все до одного оторвались, а так хорошая была нога, правда, для меня слишком длинная, а для Джима коротковатая, — мы поискали было вторую, да так и не нашли.

В общем, если все вместе сложить, добыча нам досталась богатая. Ко времени, когда мы отчалили от дома, он успел спуститься на четверть мили ниже острова, да и рассвело уже совсем, поэтому я велел Джиму лечь на дно челнока и накрыл его стеганым одеялом, ведь если бы он просто сидел, кто угодно издали понял бы, что это негр. Я стал грести к иллинойскому берегу и челнок при этом еще на полмили вниз снесло. Однако до тихой прибрежной воды я добрался без приключений, никем не замеченным. И мы спокойно вернулись домой.

После завтрака мне приспичило поговорить насчет того покойника, прикинуть, что могло довести его до такой смерти, но Джим на это не согласился. Сказал, что так недолго и беду накликать, да еще и покойник может к нам прицепиться; дескать, от мертвеца, которого не похоронили, как полагается, только и жди, что он начнет шляться где ни попадя, — другое дело тот, у кого есть удобное, обжитое местечко. Мне его слова показались дельными, так что я говорить об этом больше не стал, но не думать не мог, уж больно хотелось узнать, кто его застрелил да зачем.

Разобрали мы одежду, которая нам досталась, и нашли спрятанные в подкладке старого, сшитого из конской попоны плаща восемь долларов серебром. Джим сказал, что плащ, видать, краденный, ведь кабы они знали про эти деньги, так плащ не бросили бы. А я сказал, что, сдается мне, они и хозяина плаща тоже прикончили, однако Джим промолчал. Я и говорю:

— Вот ты все время про плохие приметы толкуешь, а помнишь, что ты сказал, когда я позавчера нашел на нашем пригорке змеиную кожу? Что тронуть змеиную шкуру — самый верный на свете способ накликать злую беду. Ну, и где она твоя беда? Посмотри, сколько мы добра добыли, да еще и восемь долларов в придачу. Я бы не отказался, Джим, каждый день в такую беду попадать.

— Не спеши, голубчик, не спеши. Ты особенно-то не радуйся. Будет тебе и беда. Вот попомни мои слова, будет.

И ведь как в воду глядел. Разговор этот произошел у нас во вторник, а в пятницу разлеглись мы после обеда в траве на краю пригорка, полежали, полежали, и тут у нас табачок закончился. Я пошел за ним в пещеру, а там гремучая змея. Ну, я ее убил, свернул в кольцо и положил на одеяло Джима, в самых ногах, вот, думаю, весело будет, когда Джим ее увидит. Но только к ночи я про нее и думать забыл, а Джим, пока я разводил костер, плюхнулся на свое одеяло, а туда уже друг-приятель этой змеи приполз, так он возьми да и цапни Джима.

Тот вскочил, заорал во все горло, а костер уже разгорелся, и первым, что я увидел, была эта пакость, приготовившаяся броситься на Джима еще раз. Я в тот же миг пришиб ее палкой, а Джим схватил папашину бутыль с виски и с первого же захода выдул чуть не половину.

Джим босой был и змея укусила его в пятку. А все из-за меня — забыл я по дурости, что если бросишь где мертвую змею, ее дружок непременно туда приползет и свернется вокруг нее. Джим попросил меня отрубить змее голову и выбросить ее, а после стянуть со змеи кожу и поджарить кусочек змеиного мяса. Я поджарил, Джим съел его и сказал, что это поможет ему поправиться. А еще он попросил взять змеиные погремки и обвязать ими его запястье. Сказал, и это тоже должно помочь. Покончив с этим, я выскользнул из пещеры и забросил обеих змей подальше в кусты — не хотелось мне, чтобы Джим узнал, что это я кругом виноват.

Джим все прикладывался и прикладывался к бутылке, и время от времени вроде как ума лишался, начинал раскачиваться из стороны в сторону, орать чего-то, но каждый раз приходил в себя и опять брался за бутылку. Ступня его здорово распухла, да и нога тоже, однако мало по малу виски его сморило, и я решил, что он поправится, хотя, по мне, так змеиный яд намного полезнее папашиного виски.

Он пролежал четыре дня и четыре ночи. А после опухоль спала и Джим поднялся на ноги. Я решил, что в жизни больше не притронусь к змеиной коже, знаю теперь, чем это кончается. А Джим сказал, что, небось, в следующий раз я ему поверю. И еще он вот что сказал: коснуться змеиной кожи, значит накликать такую большую беду, что для нас она, может, еще и не вся вышла. Сказал, что он лучше тысячу раз посмотрит через левое плечо на молодую луну, чем змеиную кожу тронет. Ну, я, в общем-то, и сам уже так думал, хоть и считал раньше, что взглянуть через левое плечо на молодую луну — самый опрометчивый и дурацкий поступок, какой только можно вообразить. Старый Хэнк Банкер как-то проделал это, да еще и хвастался потом, какой он молодец, а меньше чем через два года полез с пьяных глаз на дроболитную башню, сверзился с нее и расшибся, что называется, в лепешку. Его и похоронили-то не в гробу, а зажатым между двумя амбарными дверьми. Я, правда, своими глазами этого не видел, но так мне рассказывали. Папаша рассказывал. И произошло это из-за того, что он, дурень, вот так вот на луну посмотрел.

Ну и вот, дни шли, река вернулась в берега, и едва ли не первое, что мы сделали, — насадили ободранного кролика на крюк перемета, поставили его и изловили сома величиной аж в человека — шесть футов два дюйма, а весу в нем было больше двухсот фунтов. Понятное дело, вытащить мы его не могли, он бы нас запросто в штат Иллинойс зашвырнул. Поэтому мы просто сидели на берегу и смотрели, как он дергался и рвался, пока не пошел на дно. В животе у него мы нашли медную пуговицу, круглый шар и множество всякой дряни. Шар мы разрубили топориком, смотрим, а в нем катушка. Джим сказал, что она, видать, долго в животе пролежала, коли успела так обрасти и в шар превратиться. В городе мы бы за этого сома хорошие деньги выручили. Там такую рыбу несут на рынок и на вес продают и каждый покупает по куску, — мясо-то у сома белое, как снег, и жарится хорошо.

На следующее утро я сказал, что мне как-то скучно стало, тупею я тут помаленьку, надо бы встряхнуться. Сказал, что, пожалуй, переплыву реку, прокрадусь в город и выведаю, что там творится. Джиму моя мысль пришлась по душе, однако он сказал, что реку мне лучше переплыть в темноте и вообще держать ухо востро. А потом подумал-подумал и говорит: может, тебе стоит подобрать в нашей добыче какую-нибудь подходящую одежду и девочкой переодеться? Это тоже была хорошая мысль. Укоротили мы с ним одно из ситцевых платьев, я подвернул штанины выше колен, влез в него. Джим застегнул сзади крючочки — в самый раз мне это платье пришлось. А еще я напялил летнюю шляпку и завязал ее тесемки под подбородком, так что заглянуть в лицо мне стало не проще, чем в печную трубу. Целый день я практиковался, осваивал новый наряд и понемногу привык к нему, — правда, Джим сказал, что походка у меня какая-то не девчачья и что зря я все время задираю подол и руки в карманы штанов сую. Я принял его слова к сведению и скоро совсем освоился с платьем.