Аня остолбенела.

— Коньяк приготовил по такому случаю?..

Он молча проклинал свою бестактность и робость.

— Пан поручник угостил девушку ужином, и теперь она должна послушно лечь с ним в постель.

— Ты же знаешь, что я так не думаю…

— Не знаю, что ты думаешь, — она ускорила шаг, — но теперь знаю, как ты себе все это представляешь… Ужин был действительно прекрасный, пан поручник, но боюсь, что расходы ваши не возместятся.

— Умоляю тебя, не порть всего! — Радван хотел снова обнять ее, но девушка оттолкнула его и побежала по аллее сквера.

«Надо догнать ее, — подумал он, — объяснить. Но что именно?» Возвращался домой не спеша; ночной Куйбышев, пустынный и морозный, казался ему теперь более чужим, чем когда-либо. Почему так получилось? Может, не надо было приглашать Аню в «Гранд-отель», может, этот внешний лоск, это выделяемое по пропускам изобилие отдалили их друг от друга, вместо того чтобы сблизить? Как будто бы он хотел подчеркнуть, наглядно показать, что они разные, из разных миров…

В своей комнате, которая была сегодня убрана и опрятна, как койка в казарме перед обходом, он бросил шинель на стул и, не зажигая света, протянул руку к стоявшей на столе бутылке коньяка. Зачем он поставил две рюмки? Дурак, самоуверенный дурак! Сам себя обманывал, ведь знал же, что она не придет. Нет, верил, что придет.

Выпил залпом, снова налил. Напиться, что ли, в одиночку, чтобы ночь поскорее прошла? Это страшная страна, а Аня, можно считать, почти отсюда, поэтому они и не понимают друг друга, поэтому между ними ничего не может быть. «Вы не знаете России, поручник», — сказал Высоконьский.

Услышал стук в дверь. Прошло несколько минут, прежде чем он открыл ее.

Все еще не верил, не мог поверить. На пороге стояла Аня.

Ни в эту ночь, ни позже Аня так и не рассказала ему, что произошло между ней и Зигмунтом, когда она вернулась домой. Думала, что брат уже спит, но он ждал ее; куча окурков валялась на полу.

— Со свидания со своим офицериком? — спросил он.

— Да.

Ей очень хотелось прижаться к Зигмунту и заплакать. В глазах у нее стояли слезы, она стыдилась их до боли, как будто бы с ней творилось что-то такое, чего она не хотела и с чем не могла справиться.

— Не хватало еще, чтобы ты стала офицерской подстилкой, — вдруг услышала она.

— С кем хочу, с тем и сплю, — отрезала Она, — и кого хочу, того и люблю.

— Любишь! — Павлик рассмеялся. — Сказать тебе, кто ты есть? Что подумают о тебе товарищи?

— Тебя это беспокоит?

— Ты меня беспокоишь, — сказал он уже мягче, но она не уловила перемены в его тоне. — Я же намного старше тебя.

— Как отец! — взорвалась она. — Вспомнил теперь об этом… Послушай, ты не имеешь морального права, даже частички морального права и правоты. Что ты сделал с Зосей и собственным сыном, где Збышек?

— Но ведь… — начал он.

Но она уже не хотела слушать и вышла из комнаты, тихо закрыв за собой дверь, чтобы не разбудить Екатерину Павловну…

До Новосибирска он не доехал. Его задержали на небольшой станции в нескольких десятках километров от Новосибирска, когда он вылез из вагона теплушки, чтобы раздобыть немного горячей воды, а если повезет, то что-нибудь и из еды. Это была обычная станция. Как вдоль всей железнодорожной магистрали из Красноярска во время этой самой тяжелой военной зимы, на перроне было полно раненых солдат, беженцев, преимущественно женщин, стариков и детей, тщательно закутанных в платки. Они ждали поезда, искали свободные места в вагонах, стояли в длинных очередях в станционный буфет, наполняли водой чайники. Он растворился в этой толпе, одетый как все и выглядевший одинаково с ними и все же выделяющийся своею молодостью. В ноябре ему исполнилось семнадцать лет. Он шел вдоль железнодорожных путей, настороженный, напряженный, а заметив патруль, старался скрыться в толпе. Его поездка продолжалась уже несколько дней, и легальность ее была по меньшей мере сомнительной. Сказали, что в армию не возьмут, молод еще, а амнистия не давала пока права свободного передвижения по стране. Чего ему было ждать? Многие мужчины убегали с лесопилки, а он был один, совершенно один, не знал, что стало с матерью. Все время помнил ту ночь, когда ее, больную, вынесли из вагона на какой-то станции; он хотел остаться с ней, рвался наружу, умолял, опускался на колени перед человеком в шинели, но его так и не пустили. Потом не хотел работать; ему не давали есть, и не ел. И тут жена лесника Янецкого, вывезенная вместе с ними, взяла его к себе, в маленькую каморку, которую занимала с мужем, и сказала: «Будешь нам вместо сына…» Постепенно все утряслось, но он все время думал о матери и ждать дольше не мог. Не спрашивая ни у кого разрешения, не сказав даже Янецкой, он вышел утром из Лучинки и, вначале на попутном грузовике, а потом пешком, добрался до Красноярска. Знал, что здесь находится представительство посольства, долго, голодный и уставший, искал улицу, название которой узнал от уполномоченного в Предивенске, наконец увидел небольшой домик и табличку с надписью на польском и русском языках «Представительство посольства Польской Республики». Вошел внутрь, миновал коридор и открыл дверь в комнату, в которой сидели две женщины. Остановился на пороге и только спустя минуту снял шапку. Здесь было тепло и уютно.

— Надо стучать, — отозвалась одна из женщин.

— Извините, — ответил он, — в тайге не учат хорошим манерам.

— Откуда вы? — Та, которая задала вопрос, была толстушка и хорошо одета.

— Из Лучинки.

— Лучинка, Лучинка… — Поискала в каком-то списке. — У вас же есть уполномоченный в Предивенске.

— Знаю, — сказал он, — но я хочу разговаривать с руководителем представительства.

— Его сейчас нет. А по какому вопросу?

— Это я скажу ему.

— Не очень-то вы вежливы, молодой человек.

— Я проехал сто километров в открытом грузовике, потом шел пешком.

Женщина умолкла, внимательно присмотрелась к нему и сказала уже мягче:

— Садитесь.

Он уселся и начал разглядывать их обеих: хорошо одеты, симпатичные; на стене над письменным столом висел портрет генерала Сикорского.

Сотрудница включила электрический чайник и вынула из ящика пакетик с кофе, какого он никогда не видел, наверняка английский. Насыпала ложечкой кофе в стаканы и ждала, пока закипит вода. С утра он ничего не ел, к тому же очень хотелось пить. Ждал — может, предложат. Нет. Он встал.

— Не угостите ли меня кофе?

Взглянула на него.

— Сколько… тебе, собственно, лет?

— Семнадцать.

— Голодный?

— Да.

Пожилая сотрудница выдвинула ящик письменного стола, достала хлеб и банку мясных консервов.

Он даже не поблагодарил ее. С уже набитым едой ртом спросил:

— Были в ссылке?

— Была, — промолвила женщина тихо.

— Думал, что вы уже забыли.

Не услышал ответа, потому что в это время вошел руководитель представительства, мужчина среднего возраста, выглядевший энергичным и симпатичным.

— Этот молодой человек… — начала пожилая сотрудница.

— Хочу с вами поговорить, — резко перебил юноша. — Я проехал сто тридцать километров, чтобы добраться сюда.

— Заходи.

Кабинет был небольшой, но прилично обставленный. Над письменным столом тоже висел большой портрет генерала Сикорского.

— Сколько тебе лет? — спросил руководитель представительства. — Откуда ты, где родители?

— Меня зовут Збигнев Трепко, мне семнадцать лет, приехал из Лучинки, о родителях ничего не знаю.

— Понимаю. — Руководитель представительства помолчал минуту. — Ситуация тяжелая для всех нас. Чего ты ждешь от меня, чем я могу тебе помочь?

— Хочу знать, что с матерью, и хочу в армию.

Руководитель представительства сел за письменный стол.

— Это было так, — начал Збышек, — не знаю, на какой станции высадили мать из эшелона, не знаю, как эта станция называлась, потом искал ее на карте, это могло быть километров двести — триста не доезжая Новосибирска.