Ушел он еще до рассвета. А они побежали на почту. И страх охватил избицких евреев, правда некоторые старались не поддаваться. — Послушай, Вассер, твой брат Элиаш не болел ли, например, воспалением мозга? — Кто-то дозвонился в Замостье, до польского торговца, который до войны часто бывал в Избице. — Как там, пан Куровский? — Плохо. Расстреляли бургомистра Вазовского и его сына и еще человек пятнадцать. — А с нашими как? — С вашими тоже скверно, такие дела, но еще не вывозят. — Загалдели как на базаре: — Все-таки не вывозят! Из домов не забирают! — пока кто-то из них, успевший от Элиаша черной хворью заразиться, не пресек их радостного гомона: — Не вывозят? Да оттого, что с русскими пленными полно хлопот. Не могут же они одновременно расправляться с пленными и евреями. Не разорваться же им. Теперь гонят вагоны с Востока, много им нужно вагонов и жандармов, чтобы всех пленных перебросить. А как с этим управятся, вспомнят наши бороды.

Доски привез из Красностава владелец мастерской, над которой красовалась вывеска: «Изготовление гробов». Витольд сложил их возле сарайчика, а когда вернулся домой, отец пил водку с гробовщиком. В этом не было бы ничего особенного, если бы он не знал, что отец даже при самых торжественных обстоятельствах уклонялся от выпивки. Как только вернулся домой после сентябрьского разгрома, начал жаловаться на боли в желудке. Лечился в Красноставе, потом в Замостье, пока не услыхал от врача такого диагноза, что и лечиться перестал. Рассказывал об этом дома и очень удивлялся, что Ирена слушает серьезно, без тени улыбки. — Это вовсе не болезнь, а невроз желудка. Лечиться не надо, достаточно оградить больного от стрессовых ситуаций, не волноваться, внутренне расслабиться, рекомендуется также легкое калорийное питание и не слишком утомительная работа. Ира, может, напишем эту остроту на стене? — Словом, все выяснилось, но и до постановки диагноза и после Ян, выпив водки, всегда мучился; как оказалось, неврозы желудка бывают очень разные.

Ближайший сосед Буковских, тщедушный Томась, рассказывал, что у него тоже был невроз, но именно благодаря водке он с ним покончил. — Ну так по рюмашке вмажем и в мягкий песочек ляжем… — у гробовщика от избытка чувств задрожала рука, и он пролил водку на скатерть, — вы мне дали капельку надежды, а я вам — тесу. Так, на глазок, сколотить из него можно гробов пять среднего размера. Пять гробиков хороших денег стоят, а сколько я получу с вас за этот сырой, неоструганный товар? Но я ведь сетую видимости ради, поскольку не остался внакладе. Когда вы пришли ко мне и сказали, что хотите домик свой ремонтировать, у меня прямо сердце екнуло. Ведь я вас знаю не первый день, и знаю, что вы себе не враг. Неужели такой умный и осведомленный человек стал бы связываться с ремонтом дома, если бы почуял недоброе? Разве садовник поливает цветы, когда видит, что собирается дождь? Нижайше кланяюсь и благодарю за то, что вы обнадежили меня в такое гнусное время, когда каждый второй покойник отправляется в сырую землю без гроба… — Работа затягивалась, досок все же не хватило, однако Яну не хотелось вторично вселять веру и надежду в исстрадавшуюся душу гробовщика. Наконец доски нашлись в Старом Замостье, и работа была завершена. Ян сполоснул лицо у колодца и сказал: — Готово, остается только буржуйку поставить. Трубу выведу в дымоход, благо он прилегает к тайнику и в нем можно будет подтапливать. От двух топок пойдет один дым. — Ирена молчала. С того момента, когда поняла, что в этой борьбе она проиграла, единственным проявлением протеста было молчание. Ян вернулся со двора и сел у окна, за которым догорал день в багряных отсветах. Она смотрела на Яна, смотрела на небо, и ей пришло в голову, что это багровое зарево на горизонте — начало огромного пожара, от которого уже не убежать. А может, не все еще потеряно? — Морщин у тебя прибавилось, и вообще плохо выглядишь… — заговорила она, хоть тишина и давала ей ощущение наибольшей безопасности, — вредная у тебя работа. Вечно в разъездах, вечно в напряжении. Знаешь, какая у меня возникла идея? — Какая? — спросил он, не отрывая взгляда от багрового неба. — Я подумала, что мы могли бы перебраться к моей матери. Ведь это всего в тридцати километрах отсюда. В поле бы поработал, отдохнул бы от этих нервотрепок. И с продуктами в деревне меньше хлопот. — Она умолкла. А Ян смотрел в окно. После продолжительной паузы послышался его оживленный голос: — Надо бы еще сделать в тайнике специальную прокладку из старых мешков или соломы. Без такой звукоизоляции в нашей комнате будет слышен каждый их шаг. — Она сокрушенно покачала головой и пошла жарить картофельные оладьи. В субботу под вечер Ян привез печку-буржуйку. Все воскресенье Ян не спускался с чердака, и даже обед носил ему Витольд наверх. А в понедельник, на рассвете, возле дома Буковских остановился легковой автомобиль. Не было ни громких окриков, ни битья, ни даже тщательного обыска. Штатский, сопровождавший офицера, выдвинул несколько ящиков, зевнул, видимо очень рано встал сегодня, оглядел книги на полке и произнес несколько раздосадованно: — Ну, пора. Пошли, пан Буковский. — Ирена бросилась к мужу, но офицер остановил ее жестом. Некогда. Быстро прошли по двору. Ян, вдруг ощутив пронизывающий холод, начал застегивать куртку. Автомобиль тронулся в сторону Красностава, проехав метров пятьдесят, развернулся и покатил назад. На шоссе было пусто. Куда? Пожалуй, все-таки в Замостье, подумал Ян.

День начался. А для нее это была ночь. Ирена металась по квартире и не знала, почему мечется. Натыкалась на мебель и не чувствовала боли. Выглядывала в окно и ничего не видела. Такая ночь. Лишь немного погодя тьма рассеялась, и к ней вернулось чувство времени, зрение и боль. Она присела на низенькую скамеечку подле кафельной плиты. Закрыла лицо руками и горько заплакала. И пожалуй, этот надсадный плач помог наконец Витольду осознать, что дом его разрушен ураганом. Сперва его сбила с толку мнимая тактичность немцев, которые забрали отца без крика и битья. На улицах Избицы, Красностава, Щебжешина он видел столько жестокости, что ничего иного и не ожидал, когда в дверях появились немцы. А здесь все произошло по-другому, и он ухватился за слабую надежду, как тонущий за соломинку. — Тут не может быть ничего серьезного, — кричал он, когда мать бегала из угла в угол, опрокидывая стулья, — если что-нибудь серьезное, они непременно кричат и бьют. — Но мать была глуха и слепа. День начался. На недалекий луг прогнали мычащих коров. Со свистом и грохотом прокатил товарный состав. Посреди улицы брели деревенские бабы с бидонами за спиной. Со двора выскочила злая собака, и одна из баб потянулась за камнем: — Пошла прочь, окаянная! — Мать сидела сгорбившись на скамеечке. Худенькая, хрупкая, согбенная. Маленькая девочка с седыми прядями. Плач матери он слышал три-четыре раза в жизни. И помнил, о чем он тогда думал из духа противоречия: зачем плакать, если не умеешь? Ведь это было, скорее, детское всхлипывание, которое невзначай начиналось и внезапно прекращалось. А сейчас ее плач звучал как набат. Предостерегающий, торжественный, берущий за живое. Он не мог этого слушать, но и не мог оставить мать одну, не мог заткнуть пальцами уши. Это было бы бегством от ее боли, от собственной боли, от всего, что он должен теперь взять на себя. День начался, новый день новой недели. Вчера отец был умиротворен, весел, как человек, добившийся своего. — Мама, отцу не помогут твои слезы… — Дверь легонько приоткрылась, и заглянул Томась, ближайший сосед, хлебороб. — Разрешите? — Не дожидаясь ответа, он вошел в кухню. Худой, невысокий, сейчас он показался Витольду еще ниже ростом. Может, малость съежился от страха? — Увидал я эту черную машину и не пойму, за кем приехала? Шел свиней кормить, а тут машина. Вроде бы никаких особых знаков на ней, кто теперь так ездит? Меня аж пополам согнуло. Во как согнуло. Пресвятая дева, думаю, видно, какой-то паразит донес, что двух незарегистрированных свиней держу. А приезжие у машины по-своему пошпрехали и вашу калитку открывают… Пани Буковская, ради бога, не убивайтесь. Слезы теперь поберечь надо. Взяли что-нибудь в доме? — Отца взяли, — отвечает Витольд. — Знаю. Я на крыльце стоял, когда его вели. А не нашли ли чего, с собой что-нибудь забрали, ну, например, какие-нибудь документы, бумажки нелегальные или, боже упаси, оружие? — Томась смотрит на Витольда дружелюбно, хочет вызвать на откровенность. Со мной, мол, можно как с родным отцом, говорят глаза Томася, десять лет бок о бок живем, и ни одной ссоры, никаких недоразумений. — Откуда у отца оружие? — удивляется Витольд, что Томасю нечто подобное пришло в голову, — и вообще-то, они, пожалуй, ничего не искали. Штатский просмотрел отцовские книжки и даже не тронул самой толстой, о Пилсудском. Заглянул в ящик стола, но тоже ничего не взял. — Это уже великая вещь! — торжествующе восклицает Томась и пытается поднять Буковскую со скамеечки. — Пани Ирена, боже милостивый, если бы это было настоящее политическое дело, вы бы за неделю не убрались после обыска. Они ведь во все щелочки залезают, в каждый уголок, разве я не знаю?