Зорге не мог не чувствовать, как сгущалась вокруг него атмосфера. Однако сама природа его положения руководителя группы ограничивала его личные контакты со своими сотрудниками, да и тот образ шумного и пьющего человека, который выставлялся им напоказ, все больше отделял его от членов группы. У Зорге было мало общего с Клаузеном с его комплексом неполноценности, проявлявшимся в общении с интеллигентными людьми, и с Вукеличем — человеком несколько рассеянным. А вот Одзаки был равен ему по интеллекту, да и талантливый, тонкий художник Мияги неплохо ладил с ним.

Именно с Мияги Зорге встречался чаще, чем с другими, обсуждая и анализируя — после перевода на английский — материал и устные доклады Одзаки, а также разведданные, собранные самим Мияги. И именно от Одзаки, своего ближайшего сотрудника, Зорге получил, не считая собственного источника в германском посольстве, самые потрясающе ценные разведданные, когда-либо посылаемые в Центр его группой. «Я знал, что Одзаки был надежным человеком. Я знал, как далеко я могу заходить в разговорах с ним, и я не мог спрашивать больше. И потому, если, например, Одзаки говорил, что какие-то данные он получил от кого-то из приближенных Коноэ, я принимал его слова на веру. И так оно всегда и было».

Позднее Вукелич живо описал ту атмосферу, которую создавал Зорге как руководитель в своей группе.

«Общая атмосфера, в которой проходила наша работа, была одним из показателей, что наша организация была по сути своей коммунистической. Наши политические встречи проходили в товарищеском духе. Эти встречи не носили ни намека на формальную дисциплину. Зорге держал за правило не увлекаться теоретическими спорами по политическим вопросам. Я уверен, для того чтобы избежать проявления троцкистской ереси, Зорге никогда нам не приказывал. Он лишь объяснял, какими могут быть наши первейшие обязанности и что каждый из нас должен сделать. Он мог намекнуть одному или двоим из нас, какими средствами лучше всего можно было бы добиться выполнения задач, стоящих перед нами. Или иногда мог сказать: «Как насчет того, чтобы сделать то-то и так-то?» Мы с Клаузеном, по правде говоря, были неуклюжими, неловкими исполнителями и не всегда вели себя дисциплинированно. И тем не менее Зорге на протяжении всех девяти лет, за исключением одного-двух раз, когда он был сильно обижен, никогда не переходил на официальную манеру общения. И даже когда он был обижен, он лишь взывал к нашей политической сознательности и более всего к узам дружбы. Он никогда не апеллировал к другим мотивам. Он никогда не угрожал нам и никогда не делал ничего, что можно было бы счесть угрозой или чисто требованиями формальной дисциплины.

Это самое красноречивое доказательство того, что наша группа не носила военного характера. Вся атмосфера в ней больше всего напоминала атмосферу марксистского клуба, в который я входил в Югославии. И это во многом благодаря личному характеру Зорге. Атмосфера была товарищеской, совершенно исключающей военную дисциплину и как хорошие, так и плохие стороны военной организации».

Среди многих заявлений, сделанных Зорге в японской полиции после ареста, нет ни намека на его разочарование в московском начальстве в течение последних месяцев его деятельности в Токио, никаких признаков сомнений, которые посетили бы его за время его пребывания в России в 1935 году, когда в Советском Союзе вовсю разворачивался Джаггернаут (безжалостная неумолимая сила) сталинского террора. Он до конца сохранил непоколебимую веру в будущее международного коммунизма, давая показания японским следователям.

Единственный намек на его собственную слабость и депрессию дают опубликованные в постсталинской советской прессе выдержки из личного дела Зорге. «Он не знал, что генерал Берзин, завербовавший его в 1929 году (если не раньше) в качестве офицера советской разведки, и его непосредственный начальник в 4-м Управлении «Алекс» Борович были казнены в ходе чисток, однако он не мог не почувствовать перемен». В письме, отправленном на имя «Директора» московского Центра, которое по некоторым данным должно быть датировано октябрем 1940 года, он писал:

«К сожалению Макс (Клаузен) так серьезно болен, что не приходится рассчитывать на возвращение его прежней работоспособности. Он проработал здесь пять лет, а местные условия могут подорвать и самый крепкий организм. Сейчас я освоил его работу и возьму ее на себя.

Что до меня, то я уже сообщал вам, что пока идет война в Европе, я останусь на своем посту. Но поскольку немцы здесь говорят, что война скоро кончится, я должен знать, что будет дальше со мной. Могу ли я рассчитывать на то, что смогу вернуться домой в конце войны? Мне только что исполнилось сорок пять, из них одиннадцать я на задании. Пришло время для меня устроиться, осесть, положив конец кочевому существованию, и использовать тот огромный обширный опыт, который я приобрел. Я прошу вас не забывать, что я жил здесь без перерыва — в отличие от других «респектабельных иностранцев», — не беря отпуск каждые три-четыре года. Это может выглядеть подозрительно.

Остаемся, да, верно, с подорванным здоровьем, но всегда ваши верные товарищи и соратники».

Послание, написанное явно в приступе депрессии, ярко обнажает чувство оторванности, изоляции и небезопасности «нелегальной» работы и двойного существования в далекой и враждебной стране[112].

Почти ровно год спустя после бесспорного, хотя и непризнанного триумфа группы Зорге вновь возвращается к той же теме, однако на этот раз с чувством выполненного долга. 15 октября 1941 — в день ареста Одзаки, о котором Зорге пока не было известно — он набросал телеграмму в Москву следующего содержания:

«Мы глубоко взволнованы и внимательно следим за борьбой вашего народа с Германией. Нам очень жаль, что мы должны оставаться здесь, где не можем оказать вам никаких серьезных услуг или помощи.

Фритц (Клаузен) и Фикс (Зорге) хотели бы знать, не следовало бы им вернуться домой или отправиться в Германию, чтобы там заняться новой работой. Они сознают, что любое из этих заданий было бы крайне трудным, но мы знаем работу и верим, что, пересекая границу, чтобы работать под вашим руководством, или же отправившись в Германию, чтобы заняться там новой деятельностью, мы смогли бы сделать что-нибудь полезное. Ждем вашего ответа».

Когда впоследствии японский предварительный суд, рассматривавший его дело, спрашивал Зорге, не просил ли он Москву о возвращении из-за того, что «чувствовал, что опасность нарастает», Зорге ответил: «Нет. Скорее потому, что я завершил свою миссию в Японии и хотел продолжить работу в Москве или в Европе. Когда я говорю, что «моя задача была выполнена», я имею в виду, что я убедился, что Япония не вступит в войну против Советского Союза».

Чувствуется, тем не менее, дух усталого идеализма в этом послании. После разговора с Клаузеном было решено подождать несколько дней, прежде чем отправлять его. И в результате текст его так и остался лежать на столе Зорге, не дождавшись отправки в Москву.

Опасность все ближе подходила к группе Зорге с самых разных и, казалось бы, не связанных между собой сторон. Все аресты производила Особая высшая полиция, подчинявшаяся министру внутренних дел, в чьи функции входило расследовать дела подозреваемых в «левых» симпатиях. Именно при выполнении этой особой задачи след привел от Ито Ритцу к Китабаяси Томо, а через нее — к Мияги. В Министерстве внутренних дел царили тревога и замешательство, когда след этот в конце концов вывел на европейскую шпионскую группу.

Дела о шпионаже входили в компетенцию Военной полиции (Кемпетай). Между двумя этими организациями, военной и гражданской, нередко случались стычки: соперничество возникало на почве подсудности тех или иных дел, и дело Зорге являет собой яркий пример такого соперничества. После произведенных арестов одного из гражданских прокуроров, занимавшихся этим делом, вызвали в Управление военных дел Министерства обороны, которому подчинялась Кемпетай, и сказали: «Мы давно шли за Зорге по пятам. На самом деле именно армия следила за его подпольной деятельностью. Но в конце нас оттеснили посторонние, не имеющие к этому делу никакого отношения».