Этот документ едва ли мог бы удовлетворить следователя-европейца, поскольку дает лишь поверхностную  картину начала карьеры Зорге. Истинная природа его деятельности в 20-х годах так и осталась неясной. Даже по Шанхаю, где Йосикава добивался более подробных разъяснений, собственное изложение Зорге ясно показывает, что ему успешно удавалось быть уклончивым. Почему Зорге удалось затемнить так много вопросов? Почему прокурор принял заявление или признание, в котором изложена не вся правда?

Две причины напрашиваются сами собой. Во-первых, Йосикава был намерен в первую очередь расследовать деятельность Зорге в самой Японии за предыдущие восемь лет. А все, что происходило до 1933 года, не вызывало у него столь жгучего интереса. Во-вторых, вероятно, добровольно соглашаясь описать свою жизнь, Зорге ставил перед собой цель приобрести пусть небольшое, но существенное тактическое преимущество перед следователем. Знакомый с японской психологией Зорге знал, что прокурор, имея дело с идеологическим преступлением, всегда ждет некоего «перерождения души» или «обращения», дающего обвиняемому возможность, пройдя чистилище следствия и суда, вновь вернуться в общество в качестве лояльного японского гражданина. Конечно, от иностранца нельзя было ожидать подобного рода «раскаяния». И Зорге действительно никогда не отрекался от своей веры в том смысле, что не отказывался от верности Москве. Но его очевидное желание сотрудничать, коль скоро он признал, что был «международным коммунистом», без сомнения, произвело впечатление на прокурора. Из этого не следует, что искушенный Йосикава был разоружен желанием Зорге говорить; но возможно, что в тот самый момент, когда Йосикава поверил в то, что он одержал решающую моральную победу, инициатива в некотором смысле перешла к Зорге.

Зорге в любом случае удалось избежать упоминания в протоколе имен тех в Европе и, возможно, в Азии, кто мог бы пострадать за свое прошлое сотрудничество с ним. И Зорге повезло, что японцы не позволили никому из германского посольства участвовать в следствии.

Сам Йосикава, похоже, сознает, что в лице Зорге он встретил равного ему по силе соперника, ибо любые Другие толкования делают его чрезмерные похвалы Зорге чем-то весьма трудным для понимания. «За всю свою жизнь, — заявил Йосикава, — я не встречал более великого человека»[127].

Инспектор Охаси из Особой высшей полиции в интервью, данном им одному из токийских журналов, также заявил о своем горячем уважении к Зорге, сказав даже, что его дружеские отношения с Зорге в тюрьме Сугамо вызывали неодобрение начальства и задержали его следующее продвижение по службе в Токко [128]. Охаси утверждает, что в обмен на сотрудничество со стороны Зорге он каждый день приносил ему в тюрьму газеты, а также снабжал заключенного чаем, который они пили вместе, пока Охаси через переводника объяснял заключенному, что происходит за воротами тюрьмы, «охватывая», как говорит Охаси, «всю газету целиком, вкратце, от светских страниц до рекламы и объявлений».

По крайней мере, некоторые из анекдотов, рассказанных Охаси, похожи на правду и заслуживают доверия. В одном случае Зорге предположил, что, несмотря на первые победы, Япония войну проиграет, после чего с оттенком характерной для него бравады, того сорта бравады, что могла произвести впечатление на полицейского, но не на прокурора, Зорге добавил: «Когда обстоятельства станут совсем отчаянными, японское правительство захочет воспользоваться моими услугами. Случись такое, клянусь, я сделаю для Японии все, что в моих силах».

По словам Охаси, Зорге ни на мгновение не представлял, что его могут приговорить к высшей мере наказания. Но однажды он шутливо сказал Охаси: «Если меня приговорят к смерти, Охаси-сан, я стану привидением и буду являться вам[129].

7 марта 1942 года, когда полицейское расследование было, наконец, закончено, Охаси принес немного фруктов и чая и устроил то, что он назвал «прощальной вечеринкой» для Зорге. Возможно, как и человек из Токко, допрашивавший Толишуса, Охаси тоже подарил Зорге прощальный подарок, а возможно, что Зорге действовал спонтанно, но в тот день он дал Охаси записку, написанную по-английски его собственным почерком, которая могла сопровождать или фотографию Зорге, или что-то другое, подаренное на память. В записке Зорге благодарит Охаси за «самое глубокое и самое доброжелательное следствие по моему делу в течение зимы 1941–1942 годов. Я никогда не забуду — писал Зорге, — его доброту, проявленную им в самое трудное время моей полной событий жизни».

Лишь простодушный человек принял бы это как явное доказательство того, что с Зорге все время хорошо обращались в полиции Токко. В одном случае Охаси подводит собственная память. Он вспоминает, что когда, как это было принято, ему пришлось рекомендовать наказание, которого заслуживает Зорге, он просто написал: «Я требую наказания, соответствующего тому преступлению, которое расследуется». Он не считал, что Япония действительно понесла ущерб в результате деятельности Зорге.

Однако отчет Охаси о деле, датированный 11 марта 1942 года, кончается словами, сразу после которых следует его подпись: «…Вред, причиненный нашей стране, огромен и ужасен по своим последствиям. Соответственно, рекомендуется наказать преступление смертной казнью».

Но тогда возникает некоторое противоречие между фактами и тем, как изложил их Охаси двадцать лет спустя.

К тому времени, когда Йосикава закончил допросы Зорге, он почти завершил собственное расследование дела. Последний официальный допрос — сорок седьмой — состоялся 27 марта 1942 года.

Как и полиция, Йосикава узнал многое. Он обратил особое внимание на деятельность Зорге в германском посольстве, на его общение с генералом Оттом и на разведданные, которые Зорге получал из германских источников. Как и следовало ожидать, допросы стали более дотошными, когда следствие вплотную подошло к событиям 1941 года — германской реакции на европейское турне Мацуоки и японо-советский пакт, нападению Германии на Россию и больше всего — к японским планам на лето 1941 года.

Кроме того, Йосикава подробно расследовал вопрос об информации, полученной Зорге от Одзаки и Мияги. Более того, часть времени прокурор полностью посвятил вопросу о политической деятельности Зорге, отличной от шпионажа, другими словами, старался узнать, насколько он мог влиять на мнение германского посольства. Задал Йосикава и вопрос, имеющий особое значение для Японии: «Какие политические действия вы предприняли, чтобы в 1941 году через Одзаки оказывать влияние на круг Коноэ после начала советско-германских боевых действий?»

Зорге ответил, что он сказал Одзаки — чье мнение совпадало с его собственным, — что Советский Союз не представляет угрозы для Японии и что политические и экономические интересы Японии лежат не на севере, а на юге. «Для Японии, конечно же, куда прибыльнее заполучить олово и каучук на юге, нежели вести тяжелую кампанию в Сибири».

Именно такого ответа от него и ждали. Однако вопрос о влиянии, которое Одзаки и даже сам Зорге — через Одзаки — пусть косвенно, но оказывали на Коноэ, был тем вопросом, от слишком пристального расследования которого прокуроры старались воздерживаться, не горя желанием копаться в нем.

Вполне возможно, что после 1945 года уже наказанные поражением многие японцы увидели в Одзаки как в человеке, находившемся под губительным влиянием ужасного Зорге, «козла отпущения», на которого можно было возложить вину за Пёрл-Харбор. Однако любой хорошо информированный человек не мог даже предположить, что Одзаки был в состоянии непосредственно влиять на отношение Коноэ к различным делам. Одзаки не был близок к Коноэ, хотя и был дружен со многими из друзей принца.

И потому после войны прокурор, допрашивавший Одзаки, сделал следующее заявление: