По мере движения вглубь парка людской поток постепенно слабея, растекаясь налево и направо по дорожкам и тропинкам, и совсем уже тоненькой струйкой успокоился в уютном саду, где и под свисающими ветвями берез, и среди сирени, и в центре клумб привольно расположились скульптурные группы и одиночные фигуры. Спокойная простота форм каменных изваяний и живая ткань цветущих растений удивительно дополняли друг друга.

Как нелепо бы выглядели на их месте модернистские забавы, — подумал Алексей. Он присел на скамейку рядом с молоденькой мамой в белой панамке. Одной рукой она покачивала детскую коляску, а в другой держала толстый журнал и читала.

Было светло и покойно. Он закрыл глаза. Пробиваясь через листву, по лицу бегали пятнышки солнца. Впечатления сегодняшнего дня отодвинулись, поблекли и уступили место тому особому душевному ладу, свободному от торопливых мыслей и суеты. С годами он все больше ценил такие минуты. Он не дремал, но покой и неподвижность обволокли все его тело, мысли, и в какой-то момент сами собой всплыли строчки:

Стихи отзвучали, но осталась тихая, едва различимая музыка и танцующие пятна света. Они множились, разбегались и сливались, подчиняясь плавному ритму музыки, убаюкивали но не усыпляли.

Вот два сиреневых пятна остановились на одном уровне и вокруг них движение стало постепенно замедляться, утихать, и Алексей вдруг ясно увидел перед собой живое девичье лицо с темно-сиреневыми глазами! Он вздрогнул и огляделся по сторонам. Вокруг все было по-прежнему. Только молоденькая мама перестала укачивать дитя и, отложив журнал, вязала. Мимо них, стараясь не шуметь, шли посетители парка. Иногда они задерживались ненадолго возле каменных фигур.

— Что это сегодня за чертовщина… с сиреневыми глазами! — Алексей поднялся и пошел из сада. В конце дорожки, по разные стороны ее стояли бюсты Пушкина и Чайковского. Алексей остановился и долго всматривался в их лица. Казалось, их взгляды пересекаются где-то в пространстве в одной общей точке. Они как бы вели давно начатую беседу. О чем? Может быть, о нас, потомках, и обо мне тоже. Если бы они знали тогда, как их любят теперь! Пушкин задумчив. Горечь его нелегких дум притушила глаза и осушила очертания губ: — «На свете счастья нет…»

А какое лицо у Чайковского! Никогда прежде Алексей не встречал такого одухотворенного лица — в жизни или на полотне, в камне или бронзе. И было в нем какое-то неуловимое сходство с Андреем. Он долго вглядывался в удивительные черты и понял — доброта и безнадежность всепонимания. Как там у Андрея:

— Ну, прощайте, родные, — почти вслух подумал Алексей, — спасибо рукам, освободившим вас из камня. Он посмотрел на них в последний раз, повернулся и… замер… перед ним стояла стройная светловолосая девушка с темно-сиреневыми глазами.

— Здравствуйте, Алексей Иванович, — сказала девушка и улыбнулась.

— Она! — тело обмякло, стало чужим, неуправляемым. Сердце заколотилось так, что, казалось, могло вывалиться из груди.

— Нет же, не пугайтесь — Андрей был не прав, я — никакая не смерть, нет. Поверьте мне.

— Что это — она читает мои мысли? Ведь я еще ничего не сказал…

— Да, — просто сказала она, — читаю. И Вы правильно поняли — я встречалась с Андреем, когда он был еще жив.

Алексей по-прежнему не мог открыть рта.

— И не торопитесь говорить, я Вас и так понимаю. Я Вам все-все объясню.

Мысли необхватными валунами едва ворочались в его голове, — какое, наверное, сейчас у меня идиотское лицо.

— Нет, улыбнулась девушка, — у Вас хорошее лицо. Вы очень похожи на брата, только прическа другая, — и, подумав, добавила, — спектральные характеристики Вашей психоплазмы также отличаются совсем немного. Правда, когда был жив Андрей, Ваше излучение не входило в число контролируемых, но после оно стало заметным, растет и почти достигло первой величины. Впрочем, все это должно быть непонятно. Я все расскажу по порядку…

Вот уже который час они бродили по дорожкам парка, иногда присаживаясь отдохнуть на свободные скамейки. При беглом взгляде их можно было принять за отца с дочерью, при более внимательном — за влюбленных: они молчали, но было видно, что окружающее для них не существует — они целиком замкнуты в другом, только им известном мире. Еще более внимательный наблюдатель мог бы прийти к выводу, что их любовь с изломом — она несколько возбуждена, но серьезна, а он совершенно потерян. Но кому могло прийти в голову, что сейчас перед одним из них открывается сокровеннейшая из тайн этого мира?

— …Именно так, — «говорила» девушка, — чтобы получить максимальный урожай, у Вас на Земле хлеб убирают в оптимальные сроки: и раньше — плохо, и позже — потери. Так и психоплазма — оптимальный возраст для ее трансплантации в наше пространство для разных людей составляет 20^40 лет.

— Это не очень убедительно. На одних автотрассах гибнет сейчас гораздо больше людей, чем в локальных войнах. За прошлый год только в этой стране на дорогах погибло больше людей, чем за девять лет войны в Афганистане.

— Все не так просто. Мне трудно Вам за короткое время объяснить все детали. Во-первых, одно не исключает другого — эти процессы аддитивны. Во-вторых, если человек находится в стрессовом состоянии какое-то достаточно длительное время, то эффект трансплантации существенно возрастает, а на дорогах гибнут внезапно. У Вас это называется повышать КПД. Кроме того, и убивающий теряет часть своей психоплазмы. Да, человек, который вынужден заниматься убийством, в конечном итоге вырождается, становится, по существу, уже не человеком. Ведь Вы сами совсем недавно утверждали, что двуногое, у которого ничего нет, кроме двигательных, жевательных, половых и других рефлексов, в какую бы цивилизованную форму они не облекались, — еще и не человек вовсе. Но и это не главное. Существует, используя вашу терминологию, оптимум интегрального уровня нравственного развития человечества в целом, при котором выход психоплазмы максимален.

Алексей глянул на девушку и ничего не сказал.

— Чтобы понять существование любого оптимума, нужно рассмотреть две крайние точки. Двуногое без психоплазмы — с него и взять нечего — это одна крайность. Но, если уровень психоплазмы высок, а ее структура тонка и однородна, тогда тоже уменьшился бы ее съем, трансплантация в наше пространство, так как уменьшится число войн, победятся болезни и другие причины гибели в оптимальном возрасте. В пределе совершенствования человека выход психоплазмы уменьшился бы до минимальной величины. Наступило бы состояние собственного динамического равновесия. Поэтому войны, впрочем не одни они, являются еще и средством снижения нравственности и поддержания ее на необходимом уровне. Войны входят в число инструментов растления людей.

— Растлевай и властвуй — это у нас на Земле прекрасно освоили «наши родные мафии», но вы существа другого уровня, как Вы утверждаете, а методы такие низкие.