И с расстояния прошедших двух лет начинаешь с особой отчетливостью, как в фокусе, видеть, что Божественной воле угодно было низвергнуть коммунистов с одной-единственной целью — показать истинную суть российских демократов, и производной от них демократии. Чтобы не были они у народа (в случае победы ГКЧП) мучениками и героями, пострадавшими за правду. Чтобы все увидели их настоящую, подноготную суть. Чтобы не слагали о них легенд и не поднимали знамена их идей. Но каких еще страданий нужно русскому народу для понимания элементарного? Неужто нас настолько затравили за последние три четверти века, затуркали, затоптали в грязь, запоили бормотухой? Неужто история нас ничему не учит? Какую цену еще надо заплатить, чтобы каждому прозреть духовно, и восстать, наконец, из гроба?

Когда же мы поймем, что неможно жить России по-Божески, но без Бога, и царствовать, но без царя?..

В повести дан лишь краткий эпизод событий, который был бы кое-кому выгоден: ибо в ослабленную междоусобицей страну проще простого ввести войска международного сообщества; так сказать, для разъединения враждующих сторон; и оставить их, затем, навсегда.

Повесть написана накануне путча, но я решил оставить текст неизменным; поэтому пусть не удивляет упоминание о ЦК КПСС и тому подобное; не в этом дело. Суть в том, что тучи вновь, как тогда в девяносто первом обложили небосвод, и снова нечем дышать.

И я не знаю, какую форму может принять надвигающаяся гроза; не знаю, куда хлынет волна гнева. Или может, не будет никакой грозы, а просто, все тихо и покорно задохнутся без притока свежего воздуха.

Будущее темно, и не видно ни зги. Что в ней, в темноте? Вглядываюсь со страхом в смутные очертания. Жду, и страшусь.

Воздушный налет закончился около часа назад. Три вертолета, в спешке опустошив остатки ракетного боезапаса (основной груз был сброшен на группировку Можайского направления) и, потеряв одну машину, ушли в направлении Кремля.

И теперь, когда в дивизионе подсчитали потери, и определились с распорядком службы, наконец, дали отбой тревоги.

Собственно, если говорить о потерях, то, если не считать пожара в старом корпусе гостиницы «Урал» — один покореженный БТР, да два изрешеченных осколками автофургона. Что же до личного состава: всего, около десятка раненых, и вполовину меньше убитых.

«Крокодилы» — как на жаргоне называли вертолеты, за их неуклюжий вид и пятнистую окраску, шли явно на излете, после выполнения основного задания; отсюда спешка и хаотичность сброса боезапаса. Теперь, один из них пылал на углу Покровки и Садово-Черногрязской улицы, заволакивая стелющимися клубами гари площадь «Земляной вал».

Но сейчас, после отбоя тревоги, досматривать картину разрушений оставили караульным, а толпы бойцов уже заполняли второй, уцелевший корпус гостиницы.

Замкомбата Данильцин открыл дверь номера и, осветив внутренность, крикнул в галдящую, кое-где разрежаемую фонариками тьму коридора.

— Первая рота, отделение Перелыгина, занимай пятиместный!

— Нам бы еще один! — Раздалось в ответ, на что Данильцин лишь выругался, относительно личных апартаментов и двинулся дальше, выкрикивая из темноты отделенных мотопехотного батальона.

Электричество, как и следовало ожидать, отсутствовало, но особой нужды в нем не было; старый корпус гостиницы полыхал довольно прилично, отчего все фасадные номера заливали блуждающие всполохи сумеречного света.

Десять бойцов гурьбой ввалились в отведенное им помещение и, побросав вещмешки, пристроив оружие в свободных углах, расположились на полуторных, застеленных пледам кроватях; Серега Перелыгин — отделенный, на правах старшего застолбил диван у окна, остальные, кто как мог, сели по ходу, вдоль стоящего между кроватями стола.

«Дед» Семен Михайлович, самый старый в отделении, не дожидаясь, когда все угомонятся, первым делом наполнил полуведерный чайник и, напевая под нос, начал раздувать примус.

— Красота, братцы, я тащусь. — Веня Грушинский, их дивизионный поэт, блаженно растянулся поперек кровати и одной рукой приобнял севшую рядом медсестру Лидию. Она незлобливо шлепнула его, но Грушинский руки не убрал; да, все и так знали об их отношениях.

Димка Васильев, дабы не ютиться на проходе в ожидании чая, уселся прямо на ковер, прислонившись спиной к платяному шкафу.

Бойцы весело болтали, кто о чем и выставляли провиант из неприкосновенного запаса; в основном галеты, сгущенное молоко. Нашлась пара банок тушенки и даже, плитка шоколада.

Димка оперся поудобней на стоящий рядом карабин и с истомой ткнулся лбом в его ствол. И чувствуя, как прохладная сталь приятно оттягивает усталость, в сладостной полудреме начал наблюдать, как бойцы накрывают на стол, снуют по комнате, выходят — кто за чем, как отблески пожара вспыхивают на их лицах, и словно не было этого месяца непрекращающихся боев, словно не было шквального, начавшегося в Нижнем Новгороде, прошедшего через Тулу и Коломну движения народно-революционной армии. Теперь, повстанческие войска, получив поддержку от Орла и Смоленска, двигались по трем основным направлениям: Можайскому, Мало-Ярославскому и Коломенскому; Петербургская же независимо созданная группировка оказалась отрезанной в районе Твери, и судьба ее оставалась неизвестной. И хотя основные соединения повстанцев еще бились с насмерть стоящей правительственной гвардией, головные части уже прорвались в столицу и за двадцать четыре часа овладели рубежами Садового кольца.

Остался последний бросок. Он был решающим. И никто не хотел ждать арьергардных и тыловых подразделений.

— Ребята, я с чаем! — В комнату вошел, будто вкатился пулеметчик Витя Шульгин, и с несвойственным для спортсмена-гиревика изяществом потряс над головой пачкой. — Но с условием, сказали — отсыпать и вернуть.

— Это кто, Голдобинские такие скряги? — С гонором произнес дымящий самокруткой Перелыгин, — завтра в Кремле пьем бразильский кофе, а они пачку чая жалеют. Ничего не отдавай. — Он затянулся в последний раз и выбросил окурок в приоткрытую форточку.

— Правильно, не отдавай. — Все весело загалдели, поддерживая отделенного.

— Не-е, надо вернуть, — с улыбкой ответил Шульгин, высыпая заварку в закипевший на примусе чайник, — последним поделились.

— А-а, если последним, то, ладно, — благосклонно отозвался Перелыгин, хотя с самого начала было ясно, что весь его гонор — не более, как для видимости, чтобы таким образом выказать благодарность находчивости взводного пулеметчика.

Димка уже совсем было задремал, но встрепенувшись от громкого окрика Шульгина, вновь начал расслабленно наблюдать за происходящим в комнате; вот, в кресле у окна, рядом с диваном отделенного, надвинув на глаза флотскую пилотку и полурасстегнув бушлат, вольно развалясь сидел бывший мастер ПТУ Пенкин; того самого, в котором учился и Димка Васильев; правда, преподавал Пенкин в параллельной группе и по другой специальности.

Лет ему, не более двадцати пяти, но ведет себя, как высокий начальник. В Нижнем, когда формировали армию, до хрипоты ругался и требовал, чтобы ему дали взвод; это при его-то звании старшего матроса.

Бесноватый блеск его чуть выкаченных глаз, ко всему, усиливался вдавленной переносицей и крупным нависающим лбом; даже небольшая, похожая на щетку борода загибалась и топорщилась вверх; это все верно от гордости и непомерных амбиций.

Димку он, все эти тридцать дней словно и не замечал, хотя оба в ПТУ глаза друг другу успели намозолить.

Кстати, «дед» Семен Михайлович тоже, нижегородский. Но Михалыч — другое дело, ему уже пятьдесят, а ведет себя на равных со всеми; говорит — у дочери от первого брака, второй внук родился. Сам женат три раза, а к шестому десятку остался один.

— Слушай, братва. Недавно сочинил стихотворение. — Вскинулся вдруг Грушинский. — Конец еще не совсем, но все-таки…

— Давай-давай, трави, — благодушно послышалось со всех сторон.