— Положено с нектаром, — буркнула Майка, наполняя рюмки.

Боженка вздохнула, подкрепилась закусками и продолжила:

— Переключилась тогда на техническую интеллигенцию. Художественная надежд не оправдала, хоть заработки там повыше, но и требования тоже. Терялась в толпе, ну, может, и не терялась, задок у неё единственный и неповторимый… Это не моё мнение, мужское!

— Я тебя и не подозреваю.

— Но в этих артистических кругах, как на конкурсах красоты, сама знаешь: мало что красавица, а ещё им скажи, когда была битва под Грюнвальдом, да кто такой Сократ…

— Эк, ты загнула! Сократом их не пытают, максимум Элвисом Пресли…

— Думаешь?

— Или: были ли сто лет назад мобильники?

— Вот я и говорю, зад задом, а каждому подавай умную беседу. А из неё собеседница, как из меня балерина. А в технических кругах народ поскромнее, Сократа мало кто помнит, скорей уж Архимеда или Пифагора..

— Ты собиралась покороче, — строго осадила Майка разболтавшуюся подругу.

— Точно. Погоди, о чём, бишь, я…

— О Вертижопкиной невезухе.

Боженка посмотрела на полную рюмку, опрокинула её, кивнула и вернулась на правильный путь:

— Так вот, каждый раз промахивалась, ну так ей и надо, ведь разбивала семьи. Как минимум три семейные пары с детьми развела, правда, две из них снова сошлись, стоило только мужику потерять из виду это бешеное веретено. Последним на неё запал Зютек…

— Предпоследним, — сухо поправила Майка.

— А… Ну правильно… Но ведь ты же ему развода не дашь?

— Не дам.

— Значит, опять она обломается. И в этот раз хуже всего, потому как в Доминика она влюбилась. По Анютиным словам — насмерть, окончательно и бесповоротно.

— Так, чтобы цепляться за него и без квартиры? — поинтересовалась Майка все так же сухо и горько.

— Нетушки. Не настолько. Анюта говорит, что она вообще не думает, а только хочет. А сколько в этом хотении смысла, до неё не доходит. Погоди, это ещё не всё. Ты ведь не знаешь, он с ней на прогулках встречался.

— Что?

— На прогулках с детьми.

Майка почувствовала, что внутри у неё всё переворачивается:

— Он с ней встречался, когда гулял с детьми?!

— Ты так дословно-то не воспринимай! — заволновалась Боженка. — Честно говоря, это не он встречался, а она его подкарауливала, и так получалось, что куда б они ни пошли, везде на неё натыкались, а уж она крутила прямо пыль столбом. Анюта говорит, специально его выслеживала!

— Постой. Перед моими детьми?

— Что?

— Перед моими детьми задом крутила?

Произнесено это было таким тоном, что Боженка перепугалась.

— Да ну тебя, не перед детьми, а перед Домиником. А что?

— Ничего. Только я ему ясно сказала, если втянет в это дерьмо детей, очень пожалеет. Пригрозила ему, что убью гадину. По всему видать, придётся…

Боженка сорвалась с места, схватила бутылку и поспешно наполнила рюмки. Одну сунула Майке прямо в нос:

— На. Глотни, только сразу. Давай, давай!

Майка выпила, иначе Боженка силком вылила бы ей рюмку хорошо, если в глотку, а скорее, куда попало. Пока она закусывала оливкой, Боженка вернулась в своё кресло и добровольно проделала подобную операцию.

— Ты горячку-то не пори, попадёшься. Гниду прикончишь, а за человека сядешь!

Майка какое-то время молчала, преодолевая жуткие внутренние ощущения. Руки чесались разгромить всё вокруг, попадись ей сейчас Доминик…

Пока же под рукой была Боженка, пытавшаяся её успокоить:

— Ты только в голову не бери. Анюта говорит, дети её даже не заметили. И Доминик долго не замечал, очень долго, практически до сейчас, в смысле, пока до него на ощупь не добралась, в смысле, пришла в непосредственное соприкосновение.

— Не попадусь, — с мрачным упорством сказала Майка, какой-то частью серого вещества усваивая информацию о невнимательных детях. — Я решила: не стану её рубить топором посреди улицы при всём честном народе. Сделаю это коварно и исподтишка. Всем известно, какие мы, женщины, коварные.

Боженку такой поворот успокоил:

— Судя по Вертижопке, уж точно…

Перед уходом она проинспектировала оставшееся в бутылках количество спиртного, чтобы знать, с чем, если что, приходить в следующий раз.

В исковом заявлении о расторжении брака, изящный черновик которого Доминик вручил Майке вместе с неослабевающей надеждой на её помощь и просьбой хотя бы прочитать, содержались сведения, из ряда вон выходящие.

Взявшись за чтение из чистого любопытства, Майка вынуждена была подавить в себе множество самых разнообразных чувств, оставив только сострадание.

— И ты вместе со своим гениальным адвокатом — где ты откопал этого недотёпу? — воображаешь, что я нечто подобное могу подписать? Как это понимать? Я заставляла тебя делать работу по дому, а супружеские обязанности… — сексуальные, полагаю? — соглашалась выполнять только после того, как ты, к примеру, вымыл посуду или постирал бельё? Правильно? А, может, занавески? После того как ты до блеска отдраил окна и развесил свежепостиранные занавески, я милостиво изволила улечься с тобой в постель? Не проще было бы написать, что у меня тяжёлое психическое расстройство и мне необходимо лечение в закрытой клинике?

Доминик превратился в один колоссальный знак вопроса.

— Чтоб использовать мужика сразу после отвратительной и тяжёлой физической работы, надо и в самом деле чокнуться, — пояснила Майка предельно вежливо. — Таких глупых женщин на свете нет. Принудительное лечение обязательно, иначе в дальнейшем могут последовать преступные деяния, уголовно наказуемые.

Безотносительно к своим чувствам Доминик человеческую речь слышал. А что ещё хуже, воспринимал. Хотя ужасно не хотел ни слышать, ни понимать.

Аккуратно положив документ на стол, Майка решила дожидаться реакции Доминика. Своё она уже высказала, бешенство умудрилась скрыть. Теперь его очередь. Пусть попробует притвориться, что не взбешён.

Доминику на безнадёжные попытки потребовалось секунды три. Затем он издал такой рык, что разбудил не только своих детей, но, скорее всего, и соседей, которым хватило такта и опыта, чтобы активно не реагировать. В отличие от детей.

Несмотря на то что Доминик, прорычавшись весьма колоритным сочетанием общеупотребительных выражений, как печатных, так и нет, в свойственной холерикам манере тут же и успокоился, за дверью детской раздался шум, и на пороге гостиной возникло проснувшееся потомство. И Томек, и Кристинка не скрывали осторожного любопытства.

— Ничего страшного, всё в порядке, — сказала Майка, прежде чем те успели задать вопросы. — Папе для разрядки просто необходимо иногда рявкнуть. Если подавлять стресс, можно и в депрессию впасть, поэтому уж лучше пусть порычит, чем заболеет. Идите спать и не обращайте внимания.

— А ещё рычать будет? — с надеждой спросил Томек, а Кристинка сладко зевнула.

Майке ужасно хотелось свалить ответ на Доминика. Сколько можно делать ему поблажек, пусть сам выкручивается! А ещё бы заорать, не хуже него, швырнуть об пол сахарницу, невзирая на то, что потом придётся заметать сахар, запустить в дурью башку пепельницей, и пусть «скорая» выколупывает окурки… Она чуть не задохнулась от ярости, но сдержалась, проявив чудеса материнской ответственности.

— Нет, — успокоила она разочарованных отпрысков. — На сегодня папа ресурс уже выработал, принял лекарство, с него хватит. Марш в постель. Завтра поговорим.

Доминик наконец-то отмер, кашлянул и поддержал жену:

— Да. Вы спать, а мы выпьем чаю.

И сам же этот чай заварил. У Майки тряслись руки, и она подумывала, не подкрепиться ли противным коньяком. Или гораздо менее противной водкой. Нет, Доминик алкоголя не любит, не дай бог, ещё прицепится и найдёт аргумент для развода.

Муж поставил стаканы на стол и сел.

— Мне нужен развод, — произнёс он сухо, понизив голос. — Что мне делать? Я мог бы взять вину на себя, но тогда иск должна подать ты.

Майка горячо пожалела, что сдерживалась: