Я не стану подробно комментировать приведенные выше «свидетельства» по той простой причине, что они являются просто слухами, не подтвержденными никакими объективно достоверными фактами. Их политическая целенаправленность настолько очевидна, что не требует каких-либо доказательств. Компрометация Сталина как организатора «медицинского убийства» Ленина — такова цель этого рода публикаций и «свидетельств». В первом томе я уже достаточно подробно касался несостоятельности данной версии. Могу лишь добавить, что и автор весьма интересного, хотя и не бесспорного исследования проблемы болезни и смерти Ленина, некто Н. Петренко поместил в историческом альманахе «Минувшее» в начале 1990-х годов объемистую статью, специально посвященную данному сюжету. По поводу воспоминаний Е. Лермоло он не без некоторого сарказма замечает, что в своей работе упоминает ее книгу «лишь как образец скомбинированных слухов, в том числе и об отравлении Сталиным Ленина»[31].

Но оставим, наконец, за скобками нашего внимания эту уже набившую оскомину тему о причастности генсека к насильственной смерти основателя Советского государства. Уже тот факт, что она перманентно всплывает на страницах печати и даже в серьезных исследованиях, говорит о том, что в своей основе она покоится на сугубо политических мотивах и преследует вполне очевидные цели, о которых уже шла речь выше. Возвратимся к главной линии нашего повествования.

Смерть Ленина по своим непосредственным и отдаленным последствиям явилась событием огромной исторической важности. Особое значение она имела для Советского Союза, поскольку знаменовала не только конец одной эпохи, но и вступление в принципиально новую полосу развития. Хотя многие исследователи до сих пор склонны считать общепризнанным и доказанным, что все коренные, фундаментальные проблемы общей стратегии дальнейшего развития страны были уже в основном сформулированы Лениным в его работах, в первую очередь в последних его статьях, на самом же деле все обстояло гораздо сложнее. В советской историографии с давних пор утвердилась концепция, согласно которой программа социалистического строительства в Советской России была в своих базисных чертах разработана покойным вождем и предстояло лишь на практике осуществить его важнейшие предначертания. Данная концепция слишком упрощала реальную историческую картину и не отражала всей сложности, противоречивости и многовариантности путей, по которым предстояло продвигаться стране. Было бы слишком просто, а точнее говоря, слишком примитивно, полагать, будто магистральные маршруты будущего исторического развития Советского государства в своей основе были уже предопределены в работах Ленина. Во-первых, это не так с теоретической и практической точек зрения: отдельные, пусть и важные мысли и соображения, высказанные Лениным, едва ли могли служить вполне достаточной базой для выработки и всестороннего обоснования конкретных стратегических планов социалистического строительства. Ленин в силу реальных обстоятельств не мог этого сделать, ибо основная часть его деятельности выпала как раз на период борьбы за утверждение советской власти. В фокусе его внимания стояли проблемы закрепления новой власти, удержания ее в руках большевиков. Более отдаленная, и в конечном счете более сложная по своему характеру, задача строительства фундаментальных устоев нового строя лишь высвечивалась неясными контурами на историческом горизонте. И Ленин, естественно, в силу объективных причин не мог более или менее основательно, а тем более конкретно, разработать программу социалистического строительства в целом. Так что определенным упрощением и отступлением от исторической правды выглядит утверждение официальной советской пропаганды, особенно послесталинского периода, о том, что в принципиальном плане будущая генеральная линия партии была уже изложена в работах Ленина последнего периода его жизни.

Во-вторых, в ряде существенно важных аспектов ленинская точка зрения относительно путей и самой стратегии социалистического строительства в Советской России отличалась противоречивостью, порожденной условиями самой реальной действительности. У него нередко встречались высказывания, которые содержали в себе имманентные внутренние противоречия, порой исключающие друг друга. Поэтому существовавшие в партии группировки и течения могли каждая по-своему интерпретировать смысл этих высказываний и вкладывать в них свое содержание или свое понимание ленинских идей. В этом смысле с достаточной долей обоснованности можно сказать, что в ленинских работах (выступлениях, статьях и письмах) последнего этапа его политической деятельности были заложены серьезные предпосылки для вспыхнувшей, как лесной пожар, внутрипартийной борьбы. Поскольку этим ленинским трудам сразу же попытались придать характер своеобразного большевистского катехизиса, сама интерпретация положений этого катехизиса превратилась чуть ли не в некий рубеж, разделявший сторонников и противников того или иного истолкования довольно туманных ленинских высказываний. Сама противоречивость, а порой и двойственность высказываний вождя, открывали широкое поле для противостояния различных группировок в партии.

В силу очевидных исторических реалий, а также в виду сложившегося внутри руководящего ядра партии большевиков явно неустойчивого положения, толкование ленинских заветов (имеются в виду его мысли о перспективах, путях и методах строительства нового общественного строя) с естественной закономерностью превратилось в объект ожесточенной не только, а может быть и не столько теоретической борьбы, сколько борьбы, окрашенной в суровые тона политического противоборства. Оно, в свою очередь, легко и плавно переросло в личное соперничество и едва прикрытую демагогическим флером непримиримую борьбу за власть.

Сталин, как показал весь дальнейший ход событий, очевидно, лучше своих соперников понимал весь смысл и значение истолкования ленинизма как самого мощного оружия в предстоявших внутрипартийных схватках. Мне почему-то кажется, что прекрасное знание им евангельских канонов, полученное во время учебы в духовной семинарии, подтолкнуло его к мысли сделать ленинизм (в своей собственной интерпретации) своего рода Новым Заветом для коммунистов и всего населения страны. Рационально или же интуитивно он понимал, что такое своеобразное коммунистическое Евангелие позволит ему сплотить под своим знаменем максимально широкие силы и таким путем проложить себе путь к победе над своими противниками. Причем надо отметить, что не только Сталин, но и его оппоненты сознавали мощное политическое значение соответствующего толкования ленинизма в исходе борьбы за власть в партии и стране. Однако при всей их теоретической подготовленности и при непомерных претензиях на роль знатоков и толкователей ленинского учения, они оказались в данном отношении гораздо слабее Сталина. И главное заключалось не в переоценке ими собственных сил, а скорее в недооценке реальных — и что еще важнее — потенциальных возможностей Сталина. Свойственные Троцкому, Зиновьеву, Каменеву и их сторонникам самомнение и высокомерие, их, видимо, искренняя внутренняя уверенность в своих прирожденных качествах лидеров партийных масс, а также непомерный политический апломб сыграли на руку «пламенному колхидцу», как однажды назвал Ленин Кобу.

Сталин прекрасно понимал, что важна не только теория сама по себе, но и то, в каком виде она будет внедряться в сознание коммунистов и населения всей страны. Нельзя с абсолютной уверенностью утверждать, что именно эта мысль стала лейтмотивом его стратегии, нацеленной на создание культа Ленина. Но многое говорит именно в пользу такого предположения. Культ умершего вождя, по мнению генсека, должен был превратиться в самое мощное орудие и инструмент политической борьбы против соперников, а также борьбы за утверждение новых нравственно-этических норм поведения для всего населения страны, и прежде всего членов партии.

Сталина, конечно, не пугала, да и не могла пугать, явная сомнительность с ортодоксальной марксистской точки зрения идея создания культа личности вождя. Эта идея имела далеко идущую стратегическую направленность: она должна была из идеи стать материальной силой, превратиться одновременно и в духовное, и политическое орудие борьбы. Всякого рода сентиментальности о том, что культ личности несовместим с марксизмом, что он чем-то сродни религиозным традициям — все это вряд ли сколько-нибудь серьезно беспокоило Сталина. Он был знатоком политической стратегии и считал, что соображения мелкого тактического плана не должны служить преградой при осуществлении взятой им стратегической линии. Больше того, он несравненно глубже и лучше знал психологию самых широких слоев населения, значительную часть которого составляли люди малообразованные или вовсе неграмотные, чтобы не использовать именно данный факт в своих далеко идущих политических целях.