Перефразируя приведенный выше афоризм Бухарина, можно сказать, что Сталин (а вместе с ним в тот период и Зиновьев с Каменевым) вместо выполнения ленинского завещания развернули кампанию по выполнению ленинских заветов. Об этом свидетельствует и «клятва» Сталина, и многие другие практические шаги и меры, в первую очередь связанные с созданием культа усопшего вождя. Нельзя безоговорочно утверждать, что, созидая культ Ленина, Сталин уже тогда в дальней перспективе имел в виду и создание своего собственного культа вождя и руководителя. Хотя, конечно, непосредственные политические расчеты и выгоды он принимал во внимание, имея в виду использовать культ и все его атрибуты в качестве средства борьбы со своими политическими соперниками. Но все же, на мой взгляд, есть основания утверждать, что в дальнейшем, способствуя насаждению своего собственного культа, Сталин, очевидно, воспринимал себя не иначе как выразителя воли истории. Что, мол, дело не в нем как таковом, а в том, что история в силу различных причин предопределила его к роли продолжателя дела Ленина. Все остальное, мол, это — второстепенные и преходящие наслоения. В жизни, однако, провести подобного рода разграничение не только невозможно, но порой и просто наивно.

Объективная оценка дает право сделать вывод, что Сталин в тот период лишь в какой-то, строго ограниченной мере рассматривал создание культа Ленина как своего рода предтечу собственного культа. Причем политические функции самого факта создания культа личности вождя стояли на первом плане. По мысли Сталина, культ усопшего Ленина должен был стать самым мощным, самым эффективным и самым понятным для широких масс орудием укрепления советской власти. В непосредственные политические и стратегические расчеты Сталина тогда, несомненно, входила в качестве важнейшей составной части идея использовать культ Ленина и для укрепления своих собственных позиций в партийном руководстве. Это была одна часть расчетов. Другая заключалась в том, чтобы таким способом значительно расширить границы своей публичной известности, из влиятельного деятеля партийного руководства превратиться в фигуру законного ленинского наследника. Иными словами, постепенно обрести статус первого человека в партии и стране.

И объективные предпосылки для реализации данного замысла имелись налицо. Они коренились прежде всего в традициях страны и народов, ее населяющих. Несколько опережая хронологию событий, замечу, что, на мой взгляд, вполне логичным и обоснованным выглядит вывод, сделанный по этому вопросу английским биографом Сталина Я. Греем. Он, характеризуя условия и политическую роль культа личности Сталина к концу 20-х годов, писал: «Люди испытывали чувство облегчения и признательности: наконец-то в России появился сильный руководитель. Пятисотлетние традиции возродились, появился сначала культ Ленина, а затем и Сталина, который он сам и поощрял.

Ну а когда культ набрал обороты, сомнительно, что его можно было остановить. В некоторой степени Сталин стал заложником и пленником своей власти и положения. Культ был нужен для того, чтобы поддерживать его авторитет в партии и народе. И сам он зависел от культа. Признавая необходимость культа личности, сам Сталин не принимал в этом активного участия. Он не был тщеславным, эгоистичным человеком, любившим только лесть и подхалимаж Он не терпел низкопоклонства и всю жизнь пытался избежать торжеств в свою честь. Это не означало, что Сталин не появлялся на людях. Он присутствовал на партийных съездах, одиноко стоял на трибуне Мавзолея в праздники, но был начисто лишен личного тщеславия, как Петр I и Ленин, и, так же как они, был убежден, что выбран судьбой и держит ключи от будущего России, т. е. что он только выполняет волю истории»[48].

Приведенный отрывок, на мой взгляд, только в своих главных чертах отвечает истине. Кое в чем, прежде всего в отношении самого Сталина к собственному культу, автор проявляет, мягко говоря, чрезмерную снисходительность. Факты говорят о том, что он отнюдь не безразлично относился к восхвалениям в свой адрес, часто превосходившим все допустимые пределы. На словах, конечно, он не раз порицал такие восхваления (об этом будет рассказано в дальнейшем), а на практике поощрял подобную практику. Напрашивается мысль о том, что здесь он сознательно или бессознательно руководствовался девизом М. Монтеня: «… одно дело проповедь, а другое — проповедник»[49]. Не случайно Сталин нередко о самом себе говорил в третьем лице, как бы таким способом проводя грань между собой как просто человеком и как вождем и лидером страны.

Как уже отмечалось, смерть Ленина не только не положила конец борьбе в партийной верхушке за власть, но в немалой степени стимулировало эту борьбу, придавая ей новый, более широкий масштаб и более острые формы проявления. Правда, руководство партии, в первую очередь сам Сталин, в первые недели и месяцы после кончины Ленина прилагали большие усилия, чтобы представить дело так, будто смерть вождя только сплотила ряды партии и стала катализатором процесса укрепления партийного единства и сплоченности. И в самом деле, по всем разумным критериям было более чем опасным и вредным для самих лидеров партии сразу же демонстрировать, как говорится, перед всем миром взаимную вражду и наличие принципиальных разногласий по коренным вопросам политики. Однако первоначальная взаимная сдержанность, беспрерывные клятвы верности заветам усопшего вождя — все это не могло служить серьезным препятствием для развертывания очередного раунда внутрипартийных баталий. Расстановка сил в высшем эшелоне власти в первые месяцы после смерти вождя оставалась некоторое время прежней: главная роль в решении всех принципиально важных вопросов как внутрипартийной жизни, так и государственных проблем, принадлежала по-прежнему тройке в лице Сталина, Зиновьева и Каменева. Однако этот временный союз, как подчеркивалось еще в первом томе, был обречен на неизбежный крах. Все зависело только от времени и стечения обстоятельств. Как писал еще Плутарх, «…По-видимому, то, что назначено судьбой, бывает не столько неожиданным, сколько неотвратимым»[50]. Неотвратимым и был сначала кризис, а потом и полный развал руководящей тройки.

Но этому предшествовала целая череда важных событий, на которых необходимо остановиться, чтобы понять не столько саму логику внутрипартийной борьбы, сколько основные черты и важнейшие особенности политической стратегии Сталина в данный период. Нас в данном случае в первую очередь интересуют именно эти аспекты проблемы, а не сложные, порой чрезвычайно запутанные и противоречивые детали противостояния в рамках правящей тройки.

Итак, смерть Ленина стала новым исходным рубежом не только в жизни всей страны, но и в динамике развития отношений в верхах большевистской партии. Кроме форсированного создания культа личности умершего вождя, тогдашние лидеры партии наметили и провели ряд мер, нацеленных на консолидацию и расширение ее влияния среди многомиллионного все еще полуграмотного населения страны. Ведь ситуация выглядела не столь уж радужной, как стремилась изобразить партийная пропаганда. Есть доля истины в словах биографа Сталина А. Улама, охарактеризовавшего положение партии в стране следующей метафорой — «крошечный гарнизон во враждебной стране»[51]. Одним из способов укрепления позиций власти и партии стали меры по увеличению ее численности, в первую очередь за счет рабочих.

Состоявшийся в конце января 1924 года пленум ЦК объявил ленинский призыв в РКП(б). Пленум подчеркнул, что тяга передовых рабочих в партию наблюдалась и в предшествовавший период. На основе этого еще XIII партийная конференция поставила задачу вовлечь в РКП(б) не менее 100 тысяч промышленных рабочих. Пленум принял постановление «О приеме рабочих от станка в партию» и обращение «К рабочим и работницам», в котором говорилось: «Партия целиком и безоговорочно идет навстречу этой братской помощи со стороны своего класса. Партия призывает всех беспартийных товарищей, рабочих и работниц помочь ей в деле приема новых бойцов. На них, на стоящих у машин и станка, ставит партия свою ставку. С помощью всех рабочих в партию войдут лучшие, наиболее стойкие, наиболее преданные, наиболее честные и смелые сыны пролетариата»[52].