Ладно, после додумается. Вот и трамвайный парк, вон моя школа, а вон и домик детства. Приземлилась суетная жизнь. Спасибо аллергии, только ступил на мамину землю – прояснилось все в жизни. Воздух дома – проявитель. А мамины хлопоты – наверное, закрепитель?

– Ты что смеешься, Дим? – Это он только хмыкнул. А теперь обнял мать и захохотал. Солнце ослепило, выскочив из облака. У двери дома все остановились. Переглянулись. А Дима держит мать в объятиях и хохочет все громче.

– Что с тобой, сынок? – смущена мама.

– Отдыхать ему пора, а то сдвинется совсем, – и Лера головой мотнула: мол, ступай в дом.

– Димк, дурака не валяй!

– Дымок, не чади!

– Во зашелся, давай вместе!

Давнишние школьники бросили поклажу, обнялись и захохотали в четыре ручья. Соседи выглянули, руками помахали. Мир установила мама, сказавши:

– Димка мой на каникулы приехал, своих увидал и в детство вошел, правда? Лер, не серчай, это такой берег – детство, здесь всем весело бывает! Пошли к столу, ребятки!

Через три часа, заправив аккуратно сетки в сумку, сумку в большую сумку, а ту – в чемодан, отбыла Лера в обратный путь. Провожали ее муж и свекровь. Женщины говорили о главных вещах – о погоде и о ценах на базаре. Пришли. Дождались поезда. Помолчали.

– Так, ну адреса ребят я тебе дала. Через неделю определюсь на курсах по повышению, обживусь, пришлю письмо.

– Не беспокойся, все будет хорошо.

– Я знаю. Да, забыла: ключи твои я забрала из пиджака. Чтоб дом-то не стоял пустой, я Поляковых-молодоженов туда обещала пустить и пущу. Все-таки деньги, а то совсем обнищали (после твоего пожара) за эту болезнь, ты понял?

– Я понял. Все будет хорошо, не беспокойся. (Кажется, опять аллергия наступает – видимо, от напоминания о пожаре в лаборатории.)

– Так, ну пора. Берегите его, мама.

– Спасибо, Лерочка. Береги себя.

– Я поберегусь, спасибо.

– Я знаю.

– Что вы знаете?

– А? Нет, я про то, что тебе надо поберечь себя – ты в Москве должна себя показать, в работе как журналистка, так?

– Ну, так. Я пошла.

И они крепко расцеловались. Особенно крепко мама поцеловала Леру, а потом – Диму, хотя он и оставался с нею. Поезд ушел. Они постояли на перроне. Двинулись. Помолчали. Дима глянул на небо и, когда опять входили в липовую рощу, прижал маму к душе своей и засмеялся по-детски.

– Хорошо тебе, что ли, сынок?

– Хорошо, мам!

– А что ж за аллергия эта? Отчего? Неужто от фотографии твоей любимой?

– Наверное, мам. А вот иду с тобой, и все.

– Что?

– Нету аллергии, мама!

– И что же будет?

– А там поглядим! Да-а…

Мама искоса следила – сын шел тихо, но думал сильно – аж лицо гармошкой: то сожмется, то разожмется. И все молчком. Дошли до дому. Снова солнце брызнуло из облака. Снова смех разобрал.

– Мам, – смеется Дима. – Смотри-ка! Я экзамен себе сдал. Десять минут о фотографии думал. Снимал, проявлял, закреплял, увеличивал, карточки сушил, так что воздух вокруг химикатами запах, понимаешь?

– Не, Дим, не понимаю.

– Мам, я экзамен сдал: думал только про то, что запретили врачи, и мне ничего!! Не чешется, пятен нет, и вообще все полегчало, мам! Ну, аллергия, кажется, проходит, чего тут понимать! Опять не ясно?

Сокрушенно кивает мама: мол, не дошло пока. А Дима веселый, будто дитя и вправду.

– Ну, мам, что за трудности в простых вопросах! Ты знай: мне хорошо. У меня дорога от станции – проявитель, твои заботы обо мне – закрепитель, а каникулы, что я у тебя проведу – значит, увеличитель, ясно теперь? – засмеялся, закатился, очень рад выдумке.

– Не, сынок, врать не буду, а чай пойду поставлю. Подыши один в палисаде

Какие непонятливые мамы пошли!