Создавая эстетику героической литературы, требуя от нее служения делу освобождения русских крепостных от рабства, Радищев и теоретически и практически обосновывал развитие русского реализма. По-хозяйски используя опыт своих предшественников, он закладывал мощное основание такой литературы, на почве которой будет построен гением Пушкина реализм, как новая эпоха в искусстве.

И здесь должна быть отмечена еще одна заслуга Радищева: он уберег русскую литературу от бурного наступления нового, антифеодального, но глубоко буржуазного в своем существе литературного направления—сентиментализма.

Продолжая национальную традицию, Радищев, создавая произведения, посвященные насущным вопросам русской общественной политической жизни и прежде всего делу русской революции, воевал с модным течением нового буржуазного искусства—сентиментализмом и, в частности, с Руссо. Историческая зоркость Радищева, предопределившая необходимость защиты русской литературы от чуждых ей влияний, поразительна. В 90-е годы, в пору жестокой расправы над передовыми русскими писателями—Радищевым, Новиковым, Фонвизиным и Крыловым—восторжествует это новомодное влияние, создав целое направление так называемого дворянского сентиментализма, возглавленного Карамзиным. Но труд Радищева не пропал даром: Пушкин в своей борьбе со школой Карамзина — Жуковского с благодарностью обратится к творчеству Радищева, станет опираться на его опыт в создании эстетики русского критического реализма.

Восьмидесятые годы, годы интенсивной творческой работы Радищева, явились периодом мощного развития русской демократической культуры. «В каждой национальной культуре,—учит Ленин,—есть, хотя бы не развитые, элементы демократической и социалистической культуры, ибо, в каждой нации есть трудящаяся и эксплуатируемая масса, условия жизни которой неизбежно порождают идеологию демократическую и социалистическую»¹². Элементы демократической культуры, предшествовавшей Радищеву, в многогранной его деятельности (писатель, политик, философ, экономист, поэт, государствовед, историк) получили свое новое мощное развитие. Творческое наследие Радищева, все проникнутое страстной защитой интересов народа, воспитывавшее ненависть к самодержавию и дворянам-крепостникам, подчиненное одной цели—революционному обновлению страдающей в рабстве Родины,—противостояло враждебной ему дворянской и буржуазной культуре.

«Но в каждой нации есть также культура буржуазная (а в большинстве еще черносотенная и клерикальная)—притом не в виде только «элементов», а в виде господствующей культуры»¹³. Вот почему на каждом произведении Радищева лежит печать полемичности, вот почему они проникнуты духом нетерпимости ко всему строю крепостников и собственников. Радищев открыто воевал с тем, что мешало делу освобождения крестьян, что было чуждо народу, мужественно отрицая господствующую культуру. Дворянство и самодержавие, а позже буржуазия отлично понимали это и потому с таким ожесточением бо-родись с ним, с его книгами, даже с памятью о нем—ибо законно видели в нем своего непримиримого врага.

Первым произведением, написанным Радищевым после долгого перерыва, явилось «Слово о Ломоносове», над которым он начал работать в 1780 году. «Слово»—важнейший этап в творчестве Радищева. Оно всем строем своим, манерой, стилем органически связано с «Дневником одной недели» и в то же время открыто обнажает смысл идейного разрыва с этим первым произведением, рождение новой эстетики.

Радищев, словно нарочно, сближает эти два своих произведения для того, чтобы ярче было видно то новое, что в корне отличает их друг от друга. В «Дневнике» есть глава «Четверток», рассказывающая о посещении героем кладбища. В известных Радищеву образцах европейского сентиментализма кладбищенская тема—важнейшая. В многочисленных произведениях кладбище рассматривается как место вечного успокоения, смерть трактуется как избавительница от страданий, которые несет человеку враждебная действительность. «Уединенный» человек сентиментализма, думая о смерти, раскрывал все неповторимое богатство своей индивидуальности. Он терзал себя и наслаждался мукой и в этой «мучительной радости» обретал высшую жизнь. И Радищев заставил своего «несчастного» посетить кладбище. «На месте сем, где царствует вечное молчание, где разум затей больше не имеет, ни душа желаний, поучимся заранее взирать на скончание дней наших равнодушно... Приучим заранее зрение наше к тленности и разрушению, воззрим на смерть,—несчастный хлад объемлет мои члены, взоры тупеют. Се конец страданию». Так, будто послушный ученик, вел себя герой «Дневника». Но дальше вторгался Радищев, протестующий против условных и нелепых для живого человека чувств и страданий. «Мне умирать?»— восклицает возмущенный герой и тут же останавливает себя в своем протесте против навязанной догмы—нс ты ли хотел приучать себя заблаговременно к кончине? Но следующая фраза героя свидетельствует о полном разрыве его с противными человеческой природе переживаниями: «Мне умирать? Мне, когда тысячи побуждений существуют, чтобы желать жизни!.. Мне желать смерти? Нет, обманчивое чувствие, ты лжешь, я жить хочу, я счастлив!»

Вот из этого Здорового, активного жизнелюбия, взбунтовавшегося против догм индивидуалистической философии, и вырастало «Слово о Ломоносове». Начало его как бы возвращает нас к уже известной картине—герой бродит за городом и заходит на кладбище, «Ворота были отверзты. Я вошел... На сем месте вечного молчания, где наитвердейшее чело поморщится несомненно, помыслив, что тут долженствует быть конец всех блестящих подвигов». Кладбищенская тема начисто разрушалась изнутри,—не «конец страданию», не внимание к субъективному, болезненному состоянию, а «конец всех блестящих подвигов», то есть философское рассуждение героя над объективными судьбами других людей.

Вместо стихии субъективного созерцания, «приучения себя к смерти», внимание героя привлекает объективный мир. Он замечает пышность памятников, и это вызывает его гневное, сатирическое слово о гнусности человеческого тщеславия, цветущего и торжествующего не только при жизни, но и после смерти: «на месте незыблемого спокойствия и равнодушия непоколебимого могло ли бы, казалося, совместно быть кичение, тщеславие и надменность. Но гробницы великолепные? Суть знаки несомненные человеческия гордыни».

Так совершается в пределах традиционной кладбищенской темы коренной переворот в эстетике: вместо стихии «субъективности», равнодушия к окружающему миру, к реальности бытия, к другим людям—интерес и доверие к объективной действительности, к судьбам и бытию других людей. В «Дневнике» мы были погружены в больную мятущуюся душу человека, ничего не зная ни о нем, ни о его окружении. В «Слове» мы видим реального человека, бродящего по Невскому кладбищу, осматривающего памятники, возмущающегося надменностью и гордыней, останавливающегося, наконец, перед памятником великому русскому поэту и задумывающегося о его судьбе, о его вечной славе. Мы знаем, что герой пришел на кладбище после прогулки в роще, что «солнце липе свое уже сокрыло, но легкая завеса ночи едва, едва ли на синем своде была чувствительна».

Закономерной поэтому оказывается и новая тема— не самораскрытие героя, а попытка построения объективной биографии другого человека, раскрытие его духовного мира, его «чувствований». Но еще важнее сам выбор героя—им оказывается не просто другой человек, но исторический деятель, «великий муж, исторгнутый из среды народные», первый из совершивших подвиг во благо отечества, русский не только по рождению, но по духу, по делам своим. Отказавшись от формулы «человек велик своим чувством», Радищев ищет иную, русскую меру ценности человека, и, обращаясь к русской жизни, к событиям всемирно-историческим, он находит героя, жизнь которого позволяет открыть то важнейшее, что определяет личность, ее индивидуальность, ее достоинства и духовное богатство—заслугу обществу. Ломоносов «подстрекаем науки алчбою», «собирает познание вещей», изучает языки, математику, логику, химию, физику, словесность, входит в «храм любомудрия»—все для того, чтобы оказать «услугу отечеству». Он преобразует русское стихотворство, «преподает правила российского слова, вознамереваясь «руководствовать согражданам своим». Слово, по Ломоносову, дано человеку «для сообщения своих мыслей», оттого сам поэт создает грамматику, риторику, облегчая общение между русскими людьми, распространение знаний, открывая возможность общественного «действия на своих современников». В этом последнем действии первую роль играют его «творения», возросшие на обновленном им языке. Творения Ломоносова повествуют о том, «что он был», открывают намерение «сообщить согражданам своим жар, душу его исполнявший». Но чем больше находит Радищев в Ломоносове-поэте достоинств патриота, тем яснее становится ему и недостаточность, неполнота этого патриотизма. Радищев, уже окончивший русский «университет», считает нужным указать на исторически объясняемые слабость, ограниченность Ломоносова-человека. Он был великим патриотом и гражданином, но Радищев скорбит, что он «льстил похвалою в стихах Елизавете», что «не восстал он на губительство и всесилие», что не обратил слова своего в защиту русского хлебопашца.