Чем сильнее и наглее были притеснения Бокума, тем неодолимее росло чувство негодования, тем тверже становилась воля. «Человек много может сносить неприятностей, удручений и оскорблений,—пишет Радищев об этой поре жизни.—Доказательством сему служат все едино-начальства. Глад, жажда, скорбь, темница, узы и самая смерть мало его трогают. Не доводи его токмо до крайности». Радищев, вместе с другими студентами доведенный до крайности, поднялся на бунт. Душой этого заговора был его старший товарищ Федор Ушаков. Он первым, раньше других, восстал на «всесилие» Бокума, смело противореча ему и требуя к себе и к товарищам справедливости. Ненавистник рабства, свободолюбец и гражданин-человек большого самобытного ума и таланта, твердой воли и непреклонного мужества, он ходом событий был поставлен во главе русской колонии, сделавшись по праву ее руководителем. Бунт студентов против Бокума дал результаты. И хотя Бокум сначала пытался, используя власть, жестоко расправиться с бунтовщиками, предав их военному суду, посадив предварительно в карцер под стражу, но, действуя «неутомимо», студенты добились вмешательства посла Белосельского, который встал на их сторону. Выигрыш был не только в том, что улучшились условия материального существования. Победа учила: насилию, неправде, самодержавному гнету надо противиться. Только в сопротивлении, в мятеже, человек, живущий под игом деспотической власти, может сохранить себя как личность, отстоять свою свободу и достоинство. Вот почему для Радищева бунт против Бокума «одна из знаменитейших эпох жизни».

Как видим, живя в Лейпциге, Радищев и его друзья испытывали на себе политику русского самодержавства. Но родина оборачивалась в Лейпциге не только полицейским режимом Бокума. Россия оппозиционная по отношению к самодержавию—Россия Козельского и Новикова неотступно следовала за ними, беспрестанно стучалась в их жилье, проникая через установленные Екатериной преграды. Уехав из Петербурга, когда решен был созыв Комиссии по составлению нового Уложения, Радищев и Ушаков с нетерпением ждали начала ее работы. И вот 31 июля 1767 года в Москве открылись заседания Комиссии. Газеты «Московские ведомости» и «Санкт-Петербургские ведомости» были заполнены подробными отчетами о заседаниях Большого собрания, о выступлении депутатов, о возникавших страстных спорах по кардинальным вопросам русской жизни и крестьянскому прежде всего. Несомненно, важнейшим моментом работы Комиссии было присутствие в ней 112 депутатов от крестьян.

Все они привезли с собой наказы избирателей, которые наполнены были скорбным перечнем нужд и забот. И, главное, они приехали сюда с намерением заняться составлением таких законов, которые бы покончили дело с «отягощением» и утвердили начала справедливости для всех сословий. Об этом боевом духе демократически настроенных депутатов, совершенно не приходивших «в некоторый род восторга» от мудрости самодержицы, отлично свидетельствует сын маршала Комиссии Бибиков: «Некоторые из них (депутаты.—Г. М.), увлеченные вольнодумием, ухищрялись предписывать законы верховной власти, другие предлагали уничтожить рабство».

Первые же заседания определили лидеров разных социальных группировок, с которыми соглашались представляемые ими группы депутатов, выражая свое согласие подачей мнений или, как тогда говорили, письменных «голосов» в защиту или против выдвинутой оратором точки зрения.

Демократический лагерь выдвинул целую группу политических деятелей, доселе никому неведомых, прекрасных ораторов, умевших настойчиво и принципиально защищать свои мысли и подавать «примечания». Этими деятелями были: крестьянин Чупров, казак Олейников, пахотные солдаты Жеребцов и Селиванов, однодворец Маслов и ряд других. К этому демократическому лагерю присоединялись: дворянин Григорий Коробьин, фило

соф-просветитель Яков Козельский, депутат города Дерпта ученый Урсипус.

Во время прений стало ясно, что опрометчиво собранная Комиссия превратилась в своего рода съезд, в идейный центр русской демократической мысли, своими работами свидетельствовавший перед всем светом, что есть в России не зависимая от правительства, противостоящая сословной дворянской идеологии, демократическая общественность.

Демократически настроенные депутаты были предупреждены: «своевольством» не заниматься, об освобождении крестьян речей не заводить, а более и лучше всего «проявлять верность и любовь к государю». Становилось ясным, что о каких-либо радикальных реформах нечего было и думать. Но вместе с тем Комиссия представляла неслыханно богатые легальные возможности постановки важнейших общественно-политических проблем. Вот почему, используя эти легальные возможности, представители демократического крыла Кохмиссии и выдвинули крестьянскую проблему, хотя при обсуждении ее, скованные все той же легальностью, ставили вопрос не об освобождении, а лишь об улучшении положения крестьян.

Видимо, учитывая это обстоятельство, Григорий Коробьин и поставил перед Большим собранием вопрос о необходимости улучшения положения крестьян, требуя вмешательства власти в отношения крепостных и помещиков, ограничения прав дворянина на труд и собственность земледельца. Необходимость этой защиты прав крепостного Коробьин доказывал тем, что взывал к чувствам депутатов, рисовал бедствия «питателя» в руках жестоких дворян, постоянно призывал на помощь человеколюбие. Обстановка складывалась так, что когда вопрос ставился не о ликвидации крепостного права, а лишь о расширении прав крепостных, об улучшении их быта, моральная мотивировка оказывалась наисильнейшей. Опасность такой постановки вопроса сразу понял умнейший из дворянских идеологов Щербатов. Немедленно выступив против громогласного заявления Коробьина, он предупреждает депутатов о таящейся опасности даже одного обсуждения этих щекотливых и рискованных тем. Он заявил, что считает крайне опасным заявление Коробьина потому, что нельзя, не должно заниматься обсуждением бедственного положения крепостных, «дабы, пленяясь оказуемым им человеколюбием и красноречием, сие какого бы вреда не произвело».

По крестьянскому вопросу выступило двадцать депутатов. Весь май месяц 1767 года шли крайне обостренные споры, порой переходившие в скандалы. Из двадцати выступавших восемь депутатов поддерживали Коробьина— Козельский, Жеребцов, Чупров, Маслов и другие. Дневная записка собрания депутатов свидетельствует, что никто из помещичьих защитников не в состоянии был противопоставить хоть сколько-нибудь вразумительные доводы в защиту своей точки зрения: оставить положение крестьян без изменения. Переполошившиеся помещичьи идеологи лишь исступленно бранились и грозились по адресу передовых депутатов за то, что те осмелились поставить этот вопрос на обсуждение.

О работах Комиссии, как о крупном событии русской политической жизни, Радищев и его товарищи узнавали не только из русских газет, но и от многочисленных соотечественников, беспрестанно посещавших Лейпциг. Чем ближе становился срок возвращения на родину, тем энергичнее Радищев изыскивал способы ознакомиться с тем, что происходит в России, желая всей душой как можно скорее начать активное служение на благо отечества. Прямым свидетельством этих тесных связей Радищева с Россией и русской жизнью является его первая литературная работа, сделанная в Лейпциге, работа, показывающая, что первейший интерес вызывали у него именно политические события.

Во время пребывания Радищева в Лейпциге в 1768 году началась русско-турецкая война. Через Лейпциг, на пути в Италию и Албанию, где пребывали тогда русские войска и где находился штаб армии Орлова, проезжало множество офицеров, в частности штабных. Около 1770 года в штабе гр. А. Г. Орлова родилсй политический документ, написанный по заданию Орлова греко-албанским политическим деятелем Антоном Гика, который находился при русских войсках в Архипелаге. Политическая эта брошюра называлась «Желание греков к Европе христианской». Написана она была от имени греков, страдающих под турецким игом и взывающих о помощи. Этот важнейший политический документ был срочно отправлен для опубликования в Петербург. Именно он и был дан Радищеву проезжавшим в Петербург штабным офицером для срочного перевода на русский язык. В предисловии к манифесту Радищев прямо заявляет: «Мы получили из Архипелага через Италию некоторую пиесу, которая по обстоятельствам своим за весьма важную и любопытства достойную почесться может». Факт поручения перевода важнейшей политической статьи Радищеву—свидетельство его общественной активности, его интереса к русским политическим делам, его прочных связей с Россией. Больше того, это свидетельство и того, как отлично знали Радищева многие русские, проезжавшие через Лейпциг. Его ясный ум, самостоятельность, его образ мыслей привлекали внимание многих людей. Не случайно, что через двадцать лет Карамзин, посетивший Лейпциг, услышал от профессора Платнера отзыв именно о Радищеве, который запомнился ему на всю жизнь.