ограду («будет посветлее»): сухие ореховые прутья загорелись ярким пламенем.

— Где Вшиг... где пши Алигоко? — спросил князь. Ответить ему не успели.

Шогенуков появился в дверях хачеша. Он был мрачен.

— А-а! Мухамед? Живой? Понимаешь, нигде нет панциря! Надо поискать в

другой части дома. Хатажуков злобно ощерился:

— Да уж, конечно, ты его заработал честно, этот панцирь!

— Но ты, мой любезный друг, еще честнее заработал шишку на темени, —

ядовито огрызнулся Алигоко, приближаясь к Хатажукову.

— Шишку! — прогремел Мухамед. — Жаль, что все они убиты! Я бы тому,

кто рубанул по моему шлему... я бы из него жаруму (блюдо из требухи) сделал и

собак накормил!

Из темного амбара бесшумно выскользнула Нальжан и попыталась неза-

метно скрыться, но.. Шогенуков увидел ее, круто свернул в сторону и встал на пути

у девушки. Нальжан остановилась, вызывающе посмотрела князю в лицо.

— То, что вы воюете со стариками, я уже знаю. Может быть, воюете заодно и

с женщинами? — в глубоком грудном голосе Нальжан звучали откровенные нотки

презрения и гнева.

Шогенуков побагровел от унижения, но, стараясь не подавать виду, что его

задели слова женщины, с нарочито добродушной издевочкой обратился к Муха-

меду:

— Дорогой князь Хатажуков! Ты слышал, в чем нас обвиняют? А разве мы

причинили хоть какой-нибудь вред здешним женщинам? Нет, не причинили. Я

правду говорю, князь? Зато одна из них уже нанесла некоторый ущерб моему дру-

гу и брату Мухамеду, нисколько не считаясь с его высоким достоинством и свя-

щенной неприкосновенностью его княжеской головы. А ведь эта голова...

— Постой! — грубо оборвал сообщника Мухамед. — Ты что там мелешь?!

— Вот видишь, что ты наделала, невоспитанная женщина! Разве можно так

неловко обращаться с оружием? Ведь из него стреляют, а не дерутся, как дубиной.

Теперь пши Хатажуков из тебя жаруму сделает...

Мухамед приблизился к Нальжан вплотную и с довольно непристойным

интересом оглядел ее с ног до головы.

— Это она... меня? — процедил сквозь зубы бледный Хатажуков.

Нальжан смело встретила взгляд бешеных глаз кровожадного пши.

— Скорблю о том, что слабых моих женских сил не хватило на более сокру-

шительный удар.

— Уо! Вот что разговор! — притворно восхитился Алигоко. — Ничего, де-

вушка, твоих слабых женских сил хватило на то, на что не хватило сил еще ни у

одного мужчины. И это я говорю как верный друг нашего высокородного пши.

Мухамед промычал что-то нечленораздельное и закусил губу. «Схватить бы

его за глотку, этого верного друга», — подумал он.

— Но я думаю, он из тебя не будет делать жаруму, если ты нам скажешь, где

твой хозяин спрятал новый панцирь. Скажи, не стесняйся. Ведь Каральби в нем

больше не нуждается. Правда, Мухамед? Ты подтвердишь мои слова?

Мухамед вдруг захохотал, будто ему пришла наконец в голову удачная

мысль, и рванул платье на груди у Нальжан:

— А не прячет ли она панцирь под своей одеждой, а? Надо проверить.

Он властно обхватил женщину, стал шарить по упруго налитому здоровому

телу. Вот и отомстил он ей. Месть была подлой, но зато, как считал спесивый

князь, единственно возможной. В первое мгновение, услышав треск рвущейся

ткани, Нальжан окаменела от ужаса, но быстро пришла в себя, с силой оттолкну-

лась от Хатажукова, кулаком наотмашь ударила в лицо Вшиголовому, который

пытался ее задержать, и бросилась со всех ног к отдельно стоящему домику, где

обычно принимались почетные гости.

Алигоко пошатнулся, а Мухамед, увидев, как хлещет кровь из длинного но-

са приятеля, злорадно засмеялся.

— Ладное — спокойно сказал Шогенуков, — далеко не убежит. — И раздра-

женно добавил: — Панцирь искать надо. Все перевернуть! Дом разнести по кусоч-

кам!

Все перевернули, а панцирь не нашли. Искали в главном доме, на мужской

и женской половинах, искали в маленьком гостевом доме, искали в домах уорков

и зажиточных крестьян. Собрали все наиболее ценное, погрузили на две большие

подводы оружие, ковры, посуду, сундуки с одеждой. Панциря нигде не находили.

Огонь с горящего: плетня перекинулся на конюшню, оттуда — на крышу тузаров-

ского дома. Было светло, как днем (взошла к тому же луна), и шумно, как на тор-

говом перекрестке.

Отчаянно голосили обезумевшие от горя женщины, ржали перепуганные

лошади, с пронзительными криками носились осиротевшие дети...

Князья решили, что панцирю больше негде быть, как только на самом Кан-

болете. Оставаться в чадном дыму пожарища, среди проклятий и причитаний,

среди крови и трупов, чтобы поджидать здесь Канболета, — мыслимое ли дело?!

Но как поступить, если ни в коем случае нельзя оставлять в живых младшего Ту-

зарова? Там, в лесу, лежит мертвый Исмаил... Вину за его смерть можно возло-

жить только на мертвого.

— Отъедем к броду, подождем на берегу, — предложил Алигоко. — Оставим

здесь десяток людей — пусть похоронят убитых. Сожгут их, что-ли, по-язычески,

ведь им не очень понравился твой, Хатажуков, мусульманский обряд.

Так и сделали. Возле спуска к широкому броду было, конечно, поспокойнее,

хотя и сюда доносились приглушенные крики женщин. «Как мало нас осталось, —

тоскливо подумал Алигоко, — восемь человек тут да десять там. Скорей бы они

кончали с похоронами... Если этот юный громила наскочит раньше времени и бу-

дет с ним хотя бы трое-четверо здоровых вооруженных парней, то не поздоровит-

ся в лучшем случае половине из нас. А в какой половине окажусь я сам, еще неиз-

вестно».

...Чуть выше по течению реки послышался конский топот, а затем свистя-

щее пение двух стрел. Одна из них пролетела над головой Алигоко, другая вонзи-

лась в шею пожилого хатажуковского уорка.

— Да брось ты факел и реку! — зашипел Алигоко на своего ратника, стояв-

шего у арбы с награбленным добром.

Запоздал княжеский приказ: прилетели еще две птички со смертельными

жалами — одна застряла своим острым клювом в кольчуге дружинника, другая

впилась прямо в висок того парня, что держал факел. Парень опрокинулся на-

взничь, на кучу сложенных вещей, выронил факел и от него тотчас же вспыхнула

в арбе подстилка из сухого сена. Шогенукову показалось, что сумрак за пределами

их освещенной огнем стоянки стал еще темнее, непрогляднее, и тем ужаснее было

внезапное появление трех грозных всадников.

Кажется, не растерялся только один Мухамед.

— Теперь я доберусь наконец до тузаровского щенка! — заорал он и поднял

на дыбы своего коня.

Канболет встретился с князем вплотную, встретились в воздухе клинки двух

непримиримых, хотя почти и не знакомых друг другу, врагов. Кто-то подскочил

было сбоку к Канболету, хотел помочь князю, но быстрый, как вспышка молнии,

удар Тузарова, нанесенный им не глядя, на слух, — и неосторожный дружинник

полетел с коня с удивленным, а заодно и разрубленным наискось лицом.

— Не лезьте сюда! — крикнул Мухамед. — Я сам... Я убил матерого волка,

убью и молодого! И-и-эх!! — каждый раз, когда Мухамед опускал саблю, он думал,

что вот уж этот удар и будет последним, но снова и снова его клинок натыкался на

стальную преграду — твердую и одновременно упругую.

Канболета никто не учил такому приему. Он лишь сейчас верным своим

чутьем понял, что если встречаешь удар особой редкостной мощи, каким обладал

Хатажуков, то отражать его надо не грубо, а мягко: в точно угаданное мгновение

спружинить, чуть отдавая саблю назад. Иначе либо клинок сломается, либо сабля

вылетит из руки, как бы крепко ты ее не держал. «Что это он про волков? — поду-