Ворманн был настолько ошарашен, что потерял дар речи, а Кэмпффер тем временем с воодушевлением продолжал:

— А знаешь ли ты, сколько евреев в Румынии? По последним данным — семьсот пятьдесят тысяч! Возможно, даже миллион! Точно не знает никто, но, как только я введу четкую систему учета, мы получим абсолютно точные данные! Однако это не самое страшное — страна кишит цыганами и масонами и хуже того — мусульманами! В общем и целом — два миллиона нежелательных элементов!

— Если бы я знал! — воскликнул Ворманн, закатив глаза и схватившись за голову. — Ноги бы моей не было в этой помойке!

На сей раз Кэмпффер его услышал.

— Можешь смеяться сколько хочешь, Клаус, но Плоешти приобретет большое значение. На данный момент мы вынуждены перевозить евреев из Венгрии в Освенцим, что сопряжено с большой тратой времени, горючего и людских сил. А как только начнет действовать лагерь в Плоешти, многих повезут в Румынию. И будучи комендантом, я стану одним из самых влиятельных лиц в СС во всем Третьем Рейхе! И тогда настанет мой черед посмеяться.

Ворманн молчал. Смеяться ему совсем не хотелось. От всей этой затеи его просто тошнило. Он понимал, что к власти над миром рвутся буйнопомешанные и что он, как офицер, помогает им в этом. И в создавшейся ситуации ему не оставалось ничего другого, как ерничать. Он молча наблюдал за Кэмпффером, ходившим из угла в угол по комнате.

— А я и не знал, что ты художник. — Майор остановился перед мольбертом, словно только сейчас увидел его. Мгновение он молча смотрел на полотно, затем сказал: — Потрать ты столько же времени на поиск убийцы, как на этот отвратительный рисунок, возможно, кое–кто из твоих людей…

— Отвратительный?! В моей картине нет ничего отвратительного!

— Неужели? Ты хочешь сказать, что силуэт повешенного на стене радует глаз?

Ворманн вскочил и подошел к картине.

— О чем это ты?

— Да вот, на стене. — Кэмпффер ткнул пальцем в холст.

Ворманн уставился на картину. Сначала он не увидел ничего особенного, кроме серого фона стены, нарисованной им несколько дней назад. Ничего, что хоть немного напоминало… Минуточку… У него перехватило дыхание. Слева от окна, за которым сияла залитая солнцем деревня, шла тоненькая вертикальная линия с темной тенью на конце. Да, эту тень можно было принять за силуэт повешенного. Он смутно помнил, как рисовал и эту линию, и тень, но тогда он не видел в них ничего зловещего.

Однако, не желая доставлять удовольствие Кэмпфферу и соглашаться с ним, Ворманн возразил:

— Один замечает уродство, другой красоту.

Но Кэмпффер уже думал о другом.

— Хорошо, что ты закончил картину, Клаус, потому что я не позволю тебе приходить сюда и заниматься живописью. Вернешься к этому после моего отъезда в Плоешти.

Ворманн ждал подобного выпада.

— Здесь ты жить не будешь. Это мои комнаты…

— Ошибаетесь, капитан, они мои. Вы, кажется, забыли, что я старше вас по званию?

Ворманн фыркнул:

— Эсэсовское звание! Чушь! Пустое место! Да мои сержанты во сто крат больше солдаты, чем ты, да и, кстати, во сто крат мужественней!

— Осторожно, капитан! Только Железный крест, полученный в прошлой войне, до сего момента служил вам защитой! Не перегните палку!

И тут Ворманн не выдержал. Он сорвал с груди серебряный мальтийский крест, отделанный черной эмалью, и сунул его Кэмпфферу под нос:

— Да, а у тебя такого нет! И никогда не будет! Во всяком случае, настоящего, как мой — без этой гнусной свастики в центре!

— Хватит!

— Нет, не хватит! Вы, эсэсовцы, только и можете убивать беззащитных женщин, стариков и детей! Я получил этот орден, сражаясь с мужчинами, вооруженными мужчинами! И мы с тобой оба знаем, — Ворманн перешел на свистящий шепот, — как ты не любишь стреляющего противника!

Кэмпффер, побелев от ярости, наклонился вперед и уставился на Ворманна своими голубыми глазами, горящими от бешенства.

— Та великая война, твоя война — в прошлом. О ней уже забыли. Эта великая война — моя.

Ворманн улыбнулся, довольный тем, что сумел–таки вывести Кэмпффера из себя:

— О нет, Эрих, ту войну не забыли. И никогда не забудут. Особенно твою храбрость под Верденом!

— Я тебя предупреждаю, — прошипел Кэмпффер, — не то… — и замолк.

Потому что Ворманн шел прямо на него. Капитан был уже сыт по горло общением с этим лощеным людоедом в форме, обсуждающим ликвидацию миллионов беззащитных людей так же спокойно, как, скажем, меню на ужин. Хотя Ворманн не сделал ни одного угрожающего жеста, Кэмпффер невольно отступил к дверям.

Капитан спокойно обошел его и распахнул дверь:

— Вон отсюда!

— Да как ты смеешь?

— Вон!

Довольно долго они смотрели друг на друга, и в какой–то момент Ворманн даже подумал, что Кэмпффер полезет в драку. Он знал, что майор находится в лучшей форме, да и физически сильней. Но только физически. Наконец Кэмпффер не выдержал и отвел глаза. Они оба хорошо знали, что собой представляет на самом деле штурмбаннфюрер СС Эрих Кэмпффер. Не говоря ни слова, эсэсовец схватил шинель и вылетел из комнаты. Ворманн спокойно закрыл за ним дверь.

Какое–то время капитан стоял неподвижно. Напрасно он позволил Кэмпфферу вывести себя из равновесия. Раньше он лучше владел собой. Он подошел к мольберту и уставился на холст. И чем дольше смотрел, тем больше нарисованная на стене тень приобретала сходство с повешенным. Это вызвало неприятное ощущение, да и огорчило. Ворманн хотел, чтобы центром картины была солнечная деревня, а теперь не видел ничего, кроме этой чертовой тени.

Оторвавшись от рисунка, Ворманн вернулся к столу и снова взял фотографию сына. Чем больше он встречал людей, подобных Кэмпфферу, тем больше переживал за Фрица. Он так не волновался за старшего, Курта, когда тот воевал во Франции, в прошлом году. Курту девятнадцать, он уже капрал. Взрослый мужчина.

Но Фриц… Что они сделали с Фрицем, эти чертовы нацисты! Мальчика каким–то образом завлекли в гитлерюгенд, и когда Ворманн последний раз приезжал в отпуск домой, то был неприятно поражен и расстроен, услышав из уст четырнадцатилетнего сына эту чушь о превосходстве арийской расы и о равенстве фюрера с Господом Богом. Нацисты украли у него сына, чтобы превратить его в змею, такую как Кэмпффер. И Ворманн ничего не мог сделать.

Так же как ничего не мог сделать и с самим Кэмпффером. Эсэсовец ему не подчинен, и, если решат расстрелять заложников, нет никакой возможности ему помешать, разве что арестовать. А этого Ворманн сделать как раз не мог. Кэмпффер прислан сюда по приказу Ставки. Его арест был бы открытым неподчинением, явным вызовом. Все прусское наследие Ворманна восставало при этой мысли. Армия — его жизнь, его дом… По крайней мере, была таковой на протяжении четверти века. И восставать против нее он не мог.

Беспомощность. Полная беспомощность — вот что чувствовал Ворманн сейчас, как и тогда, в Польше, под Познанью, полтора года назад, когда там только что прекратились бои. Он со своими людьми отдыхал на привале, когда из–за холма примерно в миле от них донеслись звуки автоматных очередей. Ворманн пошел посмотреть. И увидел. Эсэсовцы ставили перед рвом евреев — мужчин и женщин всех возрастов, детей — и расстреливали из автоматов. Затем сбрасывали тела в ров и выстраивали следующих, и так без конца. Земля была влажной от крови, воздух пропах порохом, и повсюду раздавались крики умирающих, заваленных телами, которых никто не потрудился добить.

Он ничего не мог поделать тогда. Не может и сейчас. Не может превратить эту войну в войну солдат против солдат, не может остановить существо, убивающее его людей, не может помешать Кэмпфферу уничтожить крестьян.

Ворманн тяжело рухнул на стул. К чему все это? Зачем пытаться что–то сделать? Дальше будет еще хуже. Он ведь ровесник века — века надежд и перемен. И принимает участие уже во второй войне — войне, которой не понимает.

А ведь он желал этой войны, хотел получить шанс отомстить всем этим стервятникам, которые налетели на фатерланд после той войны, задавив ее огромными репарациями и смешивая с грязью год за годом, год за годом. И он получил свой шанс, стал участником грандиозных побед Германии. Победное шествие вермахта остановить невозможно.