Отец Лоуренс едва слышно вздохнул. Я посмотрел на него и увидел, как его голова откинулась на высокую спинку стула, он закрыл глаза и открыл рот. Он не двигался, не издавал больше ни звука, и я привстал, решив, что он умер. Затем он заговорил.

— Водить круги под свист и песни ветра! — очень мягко произнёс он. — «Водить круги»! Ох, превосходно.

— Превосходно?

— Помню, будучи молодым священником, я видел, как одна девушка танцует. Она тоже ходила по кругу, её звали Джесс. — Его голос погрустнел. — Она танцевала рядом с ручейком, моя Джесс, а я наблюдал, как она кружится под свист и песни ветра. — Он открыл глаза и улыбнулся. — Твой брат такой талантливый!

— Правда? — уныло спросил я.

— Будь щедрее, Ричард. Он говорит языком ангела.

— Он меня не любит.

— Печально, — заключил отец Лоуренс. — Может, потому что ты молод, а он нет?

— Он не старый!

— Ты говорил, ему тридцать один? Он в расцвете сил, Ричард. И он не любит тебя, потому что у тебя есть то, чем его Бог не наградил. Приятная внешность. У него грубоватое лицо, щуплый подбородок и редкая бородёнка. Что же касается тебя... 

Он оставил фразу незавершённой.

— Меня называют привлекательным, — обиженно сказал я.

— Но привлекательный мальчик вырастает в красивого мужчину, а ты уже мужчина.

— Мой брат так не считает.

— Он не любит тебя ещё потому, что ты напоминаешь ему о Стратфорде, — продолжил отец Лоуренс.

— Ему нравится Стратфорд, — возразил я. — Он всё время твердит, что купит там дом.

— Ты сказал, что он родился в Стратфорде, вырос там и женился, но сомневаюсь, что он был там счастлив. Думаю, в Лондоне он стал другим человеком и не хочет, чтобы ему напоминали о прежнем, несчастном Уильяме.

— Тогда почему он покупает там дом?

— Потому что, когда он вернётся, Ричард, то будет важным человеком. Он хочет взять реванш за детство. Хочет, чтобы его уважали соседи. Святой Павел говорит, что в детстве мы говорили как дети, понимали и думали как дети, но когда становимся мужчинами, то стараемся не вспоминать про детство, вот только вряд ли мы когда-нибудь про него забудем. Я думаю, детские воспоминания не исчезают, и твой брат жаждет того, чего хотел в детстве — уважения в родном городе.

— Он так сказал, отче?

Он улыбнулся. 

— Он нечасто у меня бывает, но когда бывает, мы беседуем. Он интересный человек.

— Я лишь хочу, чтобы он больше мне помогал, — обиженно произнёс я.

— Ричард, Ричард! Мы можем обратиться к Богу за помощью, но Бог также ждёт, что сами о себе позаботились. Ты, наверное, хороший актёр, хороший человек, и твой брат в конце концов это увидит. Не обращайся к брату за помощью, помоги ему сам.

Я рассмеялся над этим не потому, что это было забавно, а потому, что не мог придумать ответ. Тогда я снова окунул перо в чернила и продолжил переписывать роль. Когда я писал, то всегда вспоминал Томаса Малливера, младшего учителя в школе Стратфорда, именно он научил меня читать и писать. Своей палкой он слегка постукивал по нашим черепам, если обнаруживал невнимательность или ошибку.

— Умение писать ставит нас выше зверей, — повторял он. — Ты зверь, мальчик?

Палка свистела в воздухе и череп пронзала острая боль. Он любил цитировать нам латынь, хотя большинство из нас не могли осилить странный язык.

— Audaces fortuna iuvat, — повторял он. — И что это значит? Это значит, что судьба благоволит смелым! Ты смелый, мальчик? 

И снова свистела палка. Днём, когда от него несло элем, он был добрее, рассказывал байки и даже совал монетку, если ему приглянулась чья-то работа. Он мне даже нравился, но потом его засекли за Свято-Троицкой церковью, где он поднял юбку госпожи Сиббес, жены судебного пристава, и Томасу Малливеру пришел конец.

После этого я недолго продолжал учебу. Я ненавидел Стратфорд. Ненавидел угрюмый гнев отца и слёзы матери. Брат бросил дома жену и трёх маленьких детей, дети плакали, а Анна кричала на нашу рыдающую и встревоженную. Все были несчастны. Из-за плохих урожаев продукты резко подорожали, лето выдалось дождливым, зимы холодными, и отец забрал меня из школы, потому что больше не мог позволить себе платить за моё обучение и кормить меня. Мне было четырнадцать, когда он сказал, что мои школьные годы закончились, и я должен обучиться ремеслу.

— Томас Батлер согласился взять тебя в ученики. Это хорошая возможность.

Батлер был плотником, и как его ученику, мне предстояло жить в его доме, таким образом моей матери придётся кормить на один рот меньше. Я помню, как отец вёл меня к дому Батлера в четверг утром.

— Плотник — хорошее ремесло, — сказал он, когда мы шли под вязами Хенли-стрит. — Муж пресвятой Девы был плотником, благослови его Бог.

— Почему я? Почему не Гилберт или Эдмунд?

— Не глупи, парень. Гилберт уже в учениках. А твой младший брат ещё мал. Твоя сестра уже трудится, почему бы и тебе не поработать?

— Я не хочу быть плотником!

— Но именно плотником ты и станешь. И радуйся, что умеешь читать, писать и считать! Большинство мальчишек умеют гораздо меньше. Не вредно знать буквы и цифры, а теперь ещё обучишься ремеслу.

Я вцепился в котомку со сменой белья, пока отец стоял на кухне Батлера и распивал с кувшин эля с моим новым хозяином, а неприветливая Агнес Батлер оглядывала меня с подозрением. У них не было своих детей, хотя горничной у них работала одиннадцатилетняя сирота Бесс. Она выросла тощим, щуплым созданием с большими карими глазами, длинными рыжими волосами и тёмным синяком на лбу. Агнес заметила, что я на неё пялюсь.

— Спрячь свой похотливый взгляд, мальчик! — рявкнула она. — Он должен спать в мастерской, — сказала она мужу.

— Так и будет, — сказал мой новый хозяин, — так и будет.

Отец потрепал меня по голове.

— Он хороший парень. Веди себя как следует, Ричард.

После этого он ушёл.

— Я научу тебя полезному ремеслу, — пообещал Томас Батлер, хотя научил меня лишь как складывать дрова. — Зима на носу, — говорил он, — время колоть древесину и резать боровов. 

Если он считал, что я недостаточно упорно работаю, то бил меня, и бил сильно, иногда поленом. Он колотил и Бесс, а иногда и жену, которая давала сдачи. Они кричали друг на друга. Я ненавидел их и скучал по дому. Трезвым отец был весёлым, а мать ласковой, когда её не обуревало беспокойство. Она рассказывала нам истории, сплетая фантазии о замках и галантных рыцарях, говорящих животных и духах, обитающих в зелёных лесах. Однажды я разрыдался после ее визита, и Агнес Батлер хлопнула меня по голове.

— Ты не можешь вернуться домой, — брюзжала она, — мы тебя купили! Ты обязан проработать у нас семь лет, вот семь лет и проработаешь.

Они кормили меня чёрствым хлебом и водянистыми помоями и заставляли спать в мастерской — убогом, сыром сарае во дворе. Меня запирали на ночь, без свечей, и запрещали поддерживать огонь в печурке, на которой Томас Батлер плавил клей. Однажды утром он обнаружил, что зола тёплая, и меня избили, хотя я не разжигал огонь, он просто горел дольше обычного. Томас Батлер ударил меня и наставил в лицо шило.

— Сделаешь так ещё раз, и я выколю тебе глаз. Тогда ты не будешь таким симпатягой, верно?

Семь лет работы продолжались три недели.

Закончилось всё в субботу утром, когда я случайно опрокинул горшок с клеем.

— Ах ты, мелкий говнюк, — заревел Томас и схватил длинное буковое полено, ожидающее токарного станка, — я измордую тебя до потери сознания. — Он подбежал ко мне, и в панике я схватил тяжёлый деревянный молоток и швырнул в него.

Оно попало ему в голову, и Томас свалился, как оглушенный бык. Он дёрнулся на древесной стружке, а потом затих. Из его уха сочилась струйка крови, а я стоял, всхлипывая и вспоминая, что убийц вешают. Томас Батлер не шевелился. На поясе у него висел кошелёк, а при падении оттуда выкатилось несколько монет. Три шиллинга и восемь пенсов, которые я украл. Воров тоже вешают, но я рассудил, что меня всё равно не повесят дважды.