— Враги?

— Ланман и Лэнгли? Ланман нас ненавидит. Местный землевладелец нас ненавидит. Чёртовы отцы города нас ненавидят. Лорд-мэр нас ненавидит. Ты тоже нас ненавидишь?

— Нет.

— Но думаешь об уходе?

— Я ничего не зарабатываю, — пробормотал я, — я нищий.

— Конечно, ты нищий! Сколько тебе лет? Двадцать? Двадцать один?

— Двадцать один.

— Ты думаешь, я начал с деньгами? — воинственно спросил Бёрбедж. Я отработал свое ученичество, я зарабатывал, экономил, оплатил аренду, построил это здание! Я работал, парень!

Я посмотрел во двор. 

— Вы работали плотником, да?

— И притом хорошим, — с гордостью сказал он, — но начинал без денег. Всё, что у меня было — пара рук и готовность к труду. Я научился пилить, строгать и придавать форму дереву. Я изучил профессию. Я работал.

— А это единственная профессия, которую я знаю, — с горечью произнёс я и кивнул в сторону брата. — Он позаботился об этом. Но через год или около того вы меня выплюнете. Для меня больше не будет ролей.

— Ты не можешь этого знать, — сказал он, хотя и не слишком убедительно. — Так какие роли ты хочешь?

Я хотел ответить, но Бёрбедж поднял руку, приказывая мне молчать. Я обернулся и увидел, как группа незнакомцев только что вошла в здание и теперь расположилась во дворе вокруг сцены, наблюдая за скачущими там актёрами. Четыре суровых человека, у всех мечи в ножнах и белая роза лорда Хансдона на камзолах. Они грозно встали в каре, охраняя четырёх женщин. Женщина постарше, с седыми волосами, торчащими из-под чепца, приказала мужчинам остаться на месте и шагнула к сцене, уверенно и с гордой осанкой. Мой брат, увидев её, низко поклонился.

— Миледи! — приветствовал он женщину, в его голосе сквозило удивление.

— Мы осматривали поместье в Финсбери, — резко ответила дама, — и моя внучка пожелала увидеть ваш театр.

— Мы очень вам рады, — сказал брат. 

Мальчишки на сцене все как один сорвали шапки и попадали на колени.

— Хватит пресмыкаться, — резко оборвала женщина, — вы танцевали?

— Да, ваша милость, — ответил Ральф Перкинс.

— Продолжайте, — приказала она и жестом подозвала моего брата: — На пару слов.

Я знал, что это леди Энн Хансдон, жена лорда-камергера, покровителя нашей труппы. Некоторые дворяне показывали свое богатство, выходя в сопровождении свиты безупречно одетых слуг, или владели самыми быстрыми борзыми в королевстве, или роскошными дворцами и обширными парками, в то время как другие, немногие, покровительствовали театральным труппам.

Мы были домашними животными лорда Хансдона, мы играли для его удовольствия и пресмыкались, когда он изволил нас замечать. А когда мы гастролировали по стране, что происходило всякий раз, когда из-за чумы закрывались лондонские театры, имя и герб лорда-камергера защищал от мерзких пуритан, жаждущих упечь нас в тюрьму, а лучше выдворить из города.

— Пойдём, Элизабет, — приказала леди Хансдон, и её внучка, ради чьей свадьбы моему брату пришлось отложить свою итальянскую пьесу и написать что-то новое, присоединилась к бабушке и моему брату. Обе служанки ждали с охранниками, одна из них поймала мой взгляд, и у меня перехватило дыхание.

Леди Энн Хансдон и её внучка красовались в роскошных нарядах. Элизабет Кэри выглядела великолепно в юбке с фижмами из кремового полотна, под ним мерцал серебристый шёлк. Я не видел её корсаж, прикрытый короткой светло-серой накидкой, вышитой белыми розами — гербом её отца и деда. Волосы у неё были бледно-золотистыми и покрыты лишь сеткой из серебряных нитей, на которой сияли маленькие жемчужины, кожа бледная, как сейчас модно, но для этого ей не нужны были никакие белила, поскольку её лицо было безупречным, не тронутым на щеках даже намёком на румяна.

Она улыбалась полными накрашенными губами, а голубые глаза сияли, когда она уставилась на четырёх парней, танцующих по указке мистера Перкинса. Элизабет Кэри была красавицей, но я смотрел лишь на её служанку, маленькую стройную девушку, чьи глаза наполнились восхищением от происходящего на сцене. На ней была юбка и корсаж из тёмно-серой шерсти, а на светло-каштановых волосах — чёрный чепец, но в её лице была какая-то загадка, в губах и скулах, и она даже затмила сияние Элизабет. Она покрутилась, осматривая театр, и с озорной улыбкой поймала мой взгляд, а потом снова повернулась к сцене.

— Боже правый, — пробормотал я, к счастью, слишком тихо, так что никто из женщин не услышал.

Джеймс Бёрбедж хихикнул. Я не обратил на него внимания.

Когда танец закончился, Элизабет Кэри захлопала ладонями в перчатках. Мой брат говорил с её бабушкой — та смеялась над его словами. Я уставился на служанку.

— Так она тебе нравится, — язвительно сказал Джеймс Бёрбедж. Он подумал, что я смотрю на Элизабет Кэри.

— А вам нет?

— Редкий лакомый кусочек, — согласился он, — но не пялься на неё своими чертовыми глазищами. Она выйдет замуж через пару месяцев. — Выйдет замуж за Беркли, — продолжил он, — Томаса. Это он её отымеет, а не ты.

— Что она здесь делает? — спросил я.

— Откуда мне знать?

— Может, она хочет увидеть пьесу, написанную моим братом, — предположил я.

— Он ей не покажет.

— А вы видели?

Он кивнул. 

— Но почему тебе интересно? Ты же от нас уходишь.

— Я надеялся, что там есть роль для меня, — сказал я упавшим голосом.

Джеймс Бёрбедж рассмеялся. 

— Там есть роли для всех! Это большая пьеса. Она должна быть большой, потому что нам нужно сделать что-то особенное для его милости. Большое и новое. Для внучки лорда-камергера не подают остывшее мясо, ей подают что-то новое. Что-то лёгонькое.

— Лёгонькое?

— Это свадьба, а не чёртовы похороны. Они хотят песни, танцы и любовников под луной.

Я оглядел двор. Мой брат жестикулировал так, будто произносил речь со сцены. Леди Энн Хансдон и её внучка смеялись, а молодая служанка широко раскрытыми глазами осматривала «Театр».

— Конечно, — продолжил Бёрбедж, — если мы будем играть представление на её свадьбе, нам понадобится репетировать на месте.

— В Соммерсет-хаусе? — спросил я. 

Именно там жил лорд Хансдон.

— Чёртова крыша большого зала упала, — удивился Бёрбедж, так что, похоже, мы не будем репетировать в их доме в Блэкфрайерс.

— Где мне придётся играть женщину, — печально сказал я.

Он повернулся ко мне и нахмурился.

— Всё из-за этого? Ты устал носить юбку?

— Я слишком взрослый! Мой голос ломается.

Бёрбедж махнул, чтобы показать мне весь амфитеатр.

— Посмотри на это, парень! Древесина, гипс и обшивка. Сгнившие под дождём доски на авансцене, какие-то мазки краски, и вот это всё. Но мы превратим это в древний Рим, в Персию, в Эфес, и зрители поверят. Они будут смотреть не отрываясь, у них перехватит дыхание! Знаешь, что сказал мне твой брат? — Он схватился за мой камзол и притянул меня ближе. — Они видят не то, что видят, они видят то, что им хочется. — Он отпустил меня и криво усмехнулся. — Так говорит твой брат, но я знаю, что он имеет в виду. Когда ты играешь, они думают, что видят женщину! Возможно, ты больше не можешь играть молоденькую девушку, но как женщина в расцвете ты хорош!

— У меня мужской голос, — угрюмо сказал я.

— Ага, ты бреешься и у тебя есть член, но когда ты говоришь тонким голоском, им нравится!

— Но надолго ли? — засомневался я. — Через месяц скажете, что я подхожу только для мужских ролей, а у вас с избытком актёров-мужчин.

— Хочешь сыграть героя? — усмехнулся он.

Я ничего не ответил. Его сын Ричард, которого я видел скрестившим мечи с Генри Конделлом, всегда играл героя в наших пьесах, и закрадывалось подозрение, что ему дают большие роли лишь потому, что его отец арендует театр, так же, как заманчиво было полагать, что он стал одним из пайщиков благодаря отцу, но по правде говоря, он был хорош. Люди любили его. Они шли через Финсбери-филдc, чтобы посмотреть, как Ричард Бёрбедж завоёвывает девушку, побеждает злодеев и наводит в мире порядок. Ричард был на три-четыре года старше меня, поэтому у меня не было шанса завоевать девушку или впечатлить публику своим фехтованием. И некоторые ученики, юноши, скачущие сейчас на сцене, становились выше ростом и вскоре могли уже играть мои роли, и тем самым экономить деньги театра, потому что ученикам платили в пенсах. Я же имел пару шиллингов в неделю, но надолго ли?