Солнце отражалось в лужах вымощенного булыжником двора. Элизабет Кэри и её бабушка придерживали юбки, проходя к сцене, а мальчишки перестали танцевать, сняли шапки и поклонились, все кроме Саймона, который изобразил сложный реверанс. Леди Энн говорила с ними, и они смеялись, затем она повернулась и вместе с внучкой направилась к входу в «Театр». Элизабет оживлённо разговаривала. Я увидел, что её волосы выщипаны со лба, линия волос стала выше на дюйм или больше, по последней моде.

— Феи, — услышал я её слова, — я обожаю фей!

Мы с Джеймсом Бёрбеджем ожидали, что дамы пройдут в нескольких шагах от галереи, где мы разговаривали, и сняли шапки, мои длинные волосы упали вокруг лица. Я зачесал их назад. 

— Придётся попросить капеллана изгнать злых духов, — радостно продолжила Элизабет Кэри, — на случай, если феи останутся!

— Лучше пусть в Блэкфрайерсе поселится стайка фей, чем крыс, — отрезала леди Энн, потом заметила меня и замолчала. — Вчера вечером ты был хорош, — вдруг сказала она.

— Миледи, — произнёс я, поклонившись.

— Мне нравится красивая смерть.

— Это было захватывающе, — добавила Элизабет Кэри. Её лицо, уже и без того веселое, просветлело. — Когда ты умер, — сказала она, отпустив юбки и прижав руки к груди, — я этого не ожидала, и я была так... — она колебалась, не находя слов, — подавлена.

— Благодарю, миледи, — покорно сказал я.

— Так странно видеть тебя в камзоле! — воскликнула она.

— В экипаж, моя дорогая, — прервала её бабушка.

— Ты должен играть царицу фей, — приказала мне Элизабет Кэри с насмешливой безжалостностью.

Глаза молодой служанки расширились. Она уставилась на меня, а я уставился в ответ. Глаза у неё были серые. Мне показалось, что я снова увидел намёк на улыбку, подозрительное озорство в её лице. Она насмехалась надо мной из-за того, что мне придётся играть женщину? Затем, понимая, что могу оскорбить Элизабет Кэри своим невниманием к ней, я поклонился во второй раз.

 Ваша милость, — сказал я, поскольку не нашёл других слов.

— Идём, Элизабет, — приказала леди Энн. — И ты, Сильвия, — резко добавила она сероглазой служанке, все ещё смотревшей на меня.

Сильвия! Самое прекрасное имя, которое я когда-либо слышал.

Джеймс Бёрбедж рассмеялся. Когда женщины и их охрана ушли, он натянул шляпу на седые волосы. — Подавлена, — сказал он. — Подавлена! У девушки есть мозги.

— Мы ставим пьесу о феях? — спросил я с отвращением.

— О феях и безумцах, — сказал он, — и она ещё пока не закончена.— Он помолчал, почёсывая короткую бородку. — Но, может быть, ты прав, Ричард.

— Прав?

— Возможно, пришло время дать тебе мужские роли. Ты высокий! Это не имеет значения для ролей вроде Астинь, потому что она царица. Но высокий рост больше подходит для мужских ролей. — Он нахмурился, глядя на сцену. — Саймон не очень высокий, правда? Едва дотягивает до задницы карлика. А твой голос станет глубже с возрастом, и ты хорошо играешь. — Он поднялся по галерее к внешнему коридору. — Ты хорошо играешь, так если мы дадим тебе мужскую роль в свадебной пьесе, ты останешься на зиму?

Я колебался, потом вспомнил, что Джеймс Бёрбедж был человеком слова. Тяжёлым, как сказал мой брат, но честным. 

— Это обещание, мистер Бёрбедж? — спросил я.

— Почти, если я могу давать обещание, да. —Он плюнул на свою руку и протянул её мне. — Я приложу все усилия, чтобы в свадебной пьесе ты играл мужчину. Это я обещаю.

Я пожал ему руку и поблагодарил его.

— Но сейчас ты — царица чёртовой Персии, так что поднимайся на сцену и будь царственным.

Я поднялся на сцену и был царственным.

Суббота.

Погода прояснилась, обнажая бледное небо, в котором раннее зимнее солнце отбрасывало длинные тени даже в полдень, когда наперебой звенели колокола городских церквей. С востока неслись большие косматые облака, но не было намёка на дождь, и прекрасная погода означала, что можно давать представление, и когда закончилась какофония полуденных колоколов, наш трубач, стоя на башне «Театра», заиграл фанфары, и поднятый флаг с красным крестом Святого Георгия означал, что мы представляем пьесу.

Первые зрители начали приходить ещё до часа дня. Они шли по Финсбери-филдс, сначала понемногу, но поток нарастал — мужчины, женщины, ученики, торговцы и дворяне, все пришли из Криплгейта. Другие поднялись с Бишопсгейта и повернули вниз по узкой тропинке, ведущей мимо лошадиного пруда к театру, где одноглазый Иеремия стоял у входа с запертым ящиком с прорезью на крышке, а двое хмурых мужчин, вооружённых мечами и дубинками, охраняли старого солдата и его ящик. Каждый зритель бросал через прорезь пенс. Три шлюхи из таверны «Дельфин» продавали лесные орехи рядом с «Театром». Слепой Майкл под охраной огромного глухонемого сына продавал устрицы, а Гарри Вилка продавал бутылки эля. Толпа, как всегда, была в приподнятом настроении. Люди приветствовали старых друзей, болтали и смеялись, пока заполнялся двор.

Люди побогаче пошли к двери поменьше, заплатив два пенса, и поднялись по лестнице в галерею, где ещё за один пенни могли взять подушку для жёстких дубовых скамеек. Женщины наклонились над верхней балюстрадой и уставились на буржуа, а некоторые молодые люди, в основном изящно одетые, пристально смотрели в ответ. У многих мужчин, заплативших пенсы, чтобы стоять во дворе, не было намерения там оставаться. Вместо этого они просматривали галереи в поисках симпатичных женщин, и разглядев понравившихся, платили больше пенсов, чтобы подняться по лестницам.

Уилл Кемп уставился через щёлку.

— Прилично набралось народу, — отметил он.

— Сколько? — спросил кто-то.

— Тысячи полторы? — предположил он. — И они всё ещё идут. Я удивлён.

— Удивлён? — спросил Джон Хемингс. — Почему?

— Потому что, эта пьеса дерьмовая, вот почему. — Уилл отступил от щёлки и взял пару ботинок. — И всё же я люблю играть в дерьмовых пьесах.

— Господи боже, любишь? Почему?

— Потому что тогда мне не приходится смотреть эту дрянь.

— Джин, — позвал кто-то из тени, — этот чулок рваный.

— Я принесу тебе другой.

Трубач заиграл фанфары ещё чаще, каждая трель весело приветствовалась собравшейся толпой. 

— Напомни мне, что за джигу мы играем сегодня? — спросил Генри Конделл.

— «Иеремию», — ответил Уилл Кемп.

— Опять?

— Им нравится, — огрызнулся Уилл.

Джордж Брайан дрожал в углу комнаты. Дрожал не от холода, а от нервозности. Одна нога бесконтрольно дёргалась. Он моргал, кусая губу, пытаясь вполголоса произнести свои реплики, но вместо этого заикался. Джордж всегда боялся перед представлением, хотя как только выходил на сцену, становился смелым. Ричард Бёрбедж упражнялся в другом углу, встряхивая руками и ногами для акробатической подготовки, а в это время блистательный Саймон Уиллоби с высоко уложенными волосами, увешанными стеклянными рубинами, в юбке цвета слоновой кости кружился взад-вперёд посреди гримёрки, пока Алан Раст не велел ему успокоиться, после чего Саймон обиженно отступил в дальнюю часть комнаты, сел на бочку и принялся ковырять в носу.

Мой брат спустился по лестнице, очевидно, из конторы, откуда взяли ящики с деньгами, чтобы вынуть выручку.

— Семь молодых лордов на сцене, — довольно сказал он. 

Сидеть на краю сцены стоило шесть пенсов, а значит, пайщики только что заработали три шиллинга и шесть пенсов с семи жёстких стульев. Мне повезло заработать три шиллинга и шесть пенсов за неделю, а скоро, когда из-за зимней погоды театр надолго закроется, я буду рад заработать и шиллинг.

Джин, наша швея, побрила меня. Это было второе бритье в тот день, холодная вода обожгла кожу, когда она брила подбородок, верхнюю губу, щёки, и затем линию волос для увеличения лба. Пинцетом она придала форму бровям, потом велела откинуть голову назад.

— Я это ненавижу, — сказал я.