— Олд-Милл-Инн. Хьюби слушает, — пробурчал он в трубку. Не прошло и минуты, как широкая улыбка расползлась по его лицу. — Я как раз думал о вас, миссис Виндибэнкс, можете себе представить? — сказал он. — Вы остановились в «Говард Армс»? Мне будет трудновато бросить бар… А, вы сами приедете сюда? Прекрасно, просто великолепно! Всегда рад поболтать с родственниками.

Он положил трубку и расхохотался. Но его оживление угасло, когда он попытался набить табак в трубку и обнаружил в ней трещину.

— Дьявольство! Какой негодяй это сделал?

— Доброе утро, Лэкси!

— Доброе утро, мисс Кич!

Паско, наиболее подходивший к роли социолога-детектива в Среднем Йоркшире, мог многое угадать в этом диалоге. Мисс Кич связала свою судьбу с семейством Хьюби, когда ей было четырнадцать лет — в 1930 году. Девочку взяли в Трой-Хаус няней. К тому времени, когда юный Александр Ломас отправился в школу-интернат, то есть спустя восемь лет, в ее ведении находилась не только детская, но практически и весь дом. Началась война, и к молодым здоровым незамужним женщинам обратились с призывом сделать для страны больше, чем просто присматривать за домами богатых людей. Несмотря на возмущение и протесты миссис Хьюби, мисс Кич бросилась во внешний мир как в омут. Долго от нее не было ни слуху ни духу, хотя от ее местных знакомых стало известно, что та получила должность водителя в «Женской службе сухопутных войск» и две лычки на погонах. В сорок шестом году она вернулась в Трой-Хаус, чтобы выразить свою скорбь в связи с печальным известием о том, что Александр пропал без вести, и осталась там навсегда, сначала как домоправительница, затем как компаньонка и в конце концов как сиделка.

Александр называл ее Кичи. Джон Хьюби никак к ней не обращался, а за глаза звал «холодной расчетливой коровой». Его очень раздражало, что старуха Виндибэнкс произносила ее имя, словно привыкла к нему с пеленок, а еще больше его бесило, когда он слышал, как ее изнеженный сынок лениво тянет: «Ки-и-чи», будто в горле у него застряла серебряная ложка.

Для девочек из Олд-Милл-Инна она всегда была мисс Кич, что, по его разумению, было правильно и вполне уместно: дети должны быть вежливыми со взрослыми, даже если те того и не заслуживали. Но Хьюби палец о палец не ударил, чтобы развеять убеждение дочерей в том, что эта одетая в черное женщина была на самом деле Злой Колдуньей Запада. Первой об этом заявила Лэкси, обладавшая богатым воображением и более начитанная, нежели ее сестра.

«Обрати внимание на „Берри Харди“, Лэкси. За все годы, что я живу в Трой-Хаусе, я не видела такого обильного урожая…»

Лэкси покорно глядела на грушевое дерево. Ее не возмущал менторский тон мисс Кич, ее также не оскорбляли, в отличие от ее отца, жеманность и притворная возвышенность в существе такого скромного происхождения. Но Лэкси не любила мисс Кич с самого раннего детства и в своей неприязни была постоянна, как, впрочем, и во всех остальных вещах.

Неприязнь, как она подозревала, была обоюдной, но хорошо скрываемой. Лишь однажды она чуть было не проявилась открыто. Когда девочки по воскресеньям приезжали погостить в Трой-Хаус, обычно после чая им разрешалось играть в саду с осликом Хобом и двумя козочками. В дождливые дни они спускались в просторный подвал, заваленный старой мебелью и другим хламом. Хорошо освещенный и достаточно сухой, он идеально подходил для игр. В одном конце его была небольшая дубовая дверь с норманнской аркой, похожая на дверь из сказочного замка, и Лэкси доставляло удовольствие придумывать увлекательные истории о том, что за ней скрывается, и рассказывать их сестре, слушавшей с широко раскрытыми глазами. Однажды, закончив одну из таких историй, она почувствовала, что мисс Кич стоит вверху на лестнице.

— Лэкси говорит правду, мисс Кич? — пискнула Джейн. — За этой дверью действительно волшебный сад?

— Нет, Джейн, — сказала Кич сухо. — Там мы храним тела всех, кто умер в этом доме.

Это произвело ужасное впечатление — Джейн вылетела из подвала и отказалась спускаться туда еще когда-нибудь. Все дождливые воскресенья они вынуждены были просиживать в унылой гостиной, перелистывая скучные книги. Мисс Кич сказала Джейн, мол, нельзя быть такой глупышкой, однако Лэкси уловила в ее тоне злобное удовлетворение и поняла, что оно относится к ней. Девочка дерзко потребовала у мисс Кич ключ от дубовой двери, готовая даже забыть свои собственные сказки, если обнаружится, что мисс Кич лжет. Та отдала ключ без промедления, сказав:

— Конечно, Лэкси, ты можешь заглянуть за дверь. Но пойдешь туда одна, у меня нет времени на подобное ребячество.

Опять злость в голосе. Она прекрасно знала, что Восьмилетняя девочка, несмотря на все свое самообладание, не сможет пересилить страха, рожденного ее воображением.

Но Лэкси все-таки отправилась в подвал. От ужаса у нее подкашивались ноги, но что-то более сильное, чем страх, заставляло идти вперед. Она не могла выразить это чувство словами, вероятно, это было неодолимое желание удостовериться в собственной правоте.

Дверь открылась без скрипа, и за ней оказался маленький внутренний погреб с полками для винных бутылок; после смерти Сэма Хьюби на них уже ничего не стояло. У его вдовы в гостиной еще подавали вишневый ликер, но в вине она явно не нуждалась. Что касается пресловутого пива Ломасов, на котором зижделось ее состояние, однажды в молодости она попробовала светлого эля и больше уж ни разу не выражала желания повторить этот «неприятный эксперимент».

Лэкси побежала за Джейн, чтобы открыть ей правду, но для ребенка слова взрослого человека звучат куда убедительнее слов сестры, и Джейн, разрыдавшись, отказалась идти с Лэкси. Мисс Кич молча торжествовала, понимая, что отныне девочки не осмелятся спускаться в погреб.

Произошло это много лет назад, но именно этот случай сыграл решающую роль в том, что их отношения сложились подобным образом. Только однажды Лэкси поколебалась в своем чувстве к мисс Кич, было это три года назад, когда у тети Гвен случился первый удар. Всех поразило, как убивалась мисс Кич. «Должно быть, пронюхала, что ее выбросили из завещания», — насмешливо предположил Джон Хьюби. Но волнение мисс Кич, забота о больной хозяйке и самоотверженное служение ей произвели глубокое впечатление на большинство окружающих и заставили даже Лэкси слегка поколебаться в своем мнении.

— Мистер Род Ломас уже готов? — спросила Лэкси.

— Заканчивает завтрак. Может, выпьешь чашечку кофе? В любом случае, заходи в дом.

Это был первый визит девушки в Трой-Хаус после похорон. Серое приземистое викторианское здание мало изменилось внешне. В ухоженном саду, среди зарослей кустарника, все так же бродили козы на длинных привязях, а на лужайке свободно пасся Хоб — меланхоличный ослик.

Однако внутри дома были заметны признаки перемен — немногочисленных, но весьма существенных. Прежде всего, несколько дверей в просторном, но мрачном холле были закрыты. При жизни тети Гвен ни одна дверь, ни одно окно плотно не затворялось, иначе это нарушило бы право животных проникать в любую часть дома. Да и сам холл не казался больше таким угрюмым, как прежде. Когда-то тяжелые бархатные, портьеры почти не пропускали света, даже будучи наполовину раздвинутыми. Свет проникал через оконные витражи в другом конце холла. Теперь портьеры исчезли, а на темно-зеленых обоях, в том месте, где почти семьдесят лет король Эдуард и королева Александра грозно взирали из золоченых рам, осталось два светлых прямоугольника. Более значительные перемены произошли на кухне. На окнах появились ярко-голубые ситцевые занавески, новая мойка из нержавеющей стали заменила старинную раковину с глубокими трещинами на глазури, старый каменный пол был покрыт желтыми и голубыми виниловыми плитками, а на месте древнего массивного дубового стола, мимо которого мог протиснуться лишь самый стройный обитатель дома, стоял новенький столик в форме листа.

За этим столом и сидел Род Ломас. Он пил кофе и курил сигарету.