Бур замок на полуслове и нежно прижался щекой к предмету своего обожания. Вот придурок, решил Берзалов, обходя лофер и разглядывая его со всех сторон с преогромнейшим любопытством. Он так и не понял, попал ли в лофер хотя бы один «абрамс», или нет. По крайней мере, следов взрыва на гладкой поверхности заметно не было. Зато, когда Берзалов приблизился к третьему лоферу, который стоял поодаль, то легкомысленная шляпка со скрипом вдруг ожила, и утиный клюв стал поворачиваться в его сторону. Берзалов замер, словно парализованный. Сейчас как пыхнет, сообразил он. Уж если «абрамс» завалил, то от меня мокрого места не останется.

Однако то ли у лофера кончилась энергия, то ли он потерял к Берзалову всякий интерес, но только замер он на полпути и вроде бы как уснул, даже утиный клюв безвольно уставился в землю. Вот о чем говорил подполковник Егоров, вспомнил Берзалов, вот они живые механизмы, таинственные агрегаты и прочая дрянь.

Берзалов стал отступать: осторожно, шаг за шагом, туда, где оставил Бур. Только он закинул его на плечи, бесчувственного, пребывающего в религиозном трансе, только подхватил с земли шлем, как там, где стояли бронетранспортеры, вдруг вспыхнула яростная стрельба – вначале автоматная М-16[18], АКМ и пулемётная ПКМ, а потом разом включились обе пушки, и огненные прочерки вспыхивали в тумане, как салют на девятое мая.

Глава 7

Манкурты и генерал Грибакин

А между тем, распогодилось, дождь прекратился и даже выглянуло солнце. Только было оно какое-то зловещее – в зеленоватой дымке, но зато более-менее привычное, земное, без всяких там черепов, а стало быть, почти-то безопасное. И вроде бы на горизонте уже не сверкали зарницы и грома слышно не было. Ну-ну, с иронией подумал Берзалов, не веря в душе даже таким явным признакам, может, всё обойдётся?

Бур каялся, как самый отъявленный сатанист.

– Это не я… – твердил он, валясь связанным на бронниках, – это Комолодун! Охмурил он! Охмурил, гад! Развяжите, бога ради!

Получалось, что он воспринимал Комолодуна как символ могущества и свободы. Этим и был опасен.

– Мозги у него, похоже, стали набекрень, – задумчиво высказался Гаврилов, в глазах у него родился вопрос: «А с чего бы?», и он вопросительно уставился на Берзалова: «Какие фокусы, старший лейтенант, ты ещё прячешь в рукаве?»

– А-а-а!.. – заголосил Бур.

– Лежи, скотина! – среагировал Филатов, который давно уже не доверял Буру из-за его круглой физиономии и привычки ворчать по делу и не по делу. Такого даже учить жизни было бессмысленно.

– А-а-а… постреляю сволочей! – кричал Бур и сучил ногами. – Всех, от начала, до конца.

Вдруг мы так вырождаемся, со страхом думал Берзалов, раньше это заметно не было, а теперь – всё быстрее и быстрее, и Бур живое тому подтверждение. А что будет с теми, кто появился на свет после войны? Забудут прошлое, будут верить во всякую ахинею, ни разу даже не крикнут: «Надо гол, надо два, надо кубок УЕФА!» Новое поколение, мать его за ногу.

– Вот и пойми, что у него в голове? – согласился Гаврилов, задумчиво глядя на Бура. – Развяжем, а он за автомат схватится.

– Или в горло кому-нибудь вцепится, – предположил кряжистый Сундуков, выпучив свои и без того изумлённые жизнью глаза.

Когда-то, ещё до войны, Сундуков сыграл в одном модном сериале об армии. Дело было так: он ехал в поезде, и его типаж понравился режиссеру, который и пригласил Игоря Сундукова на съемки. Игорь, который не служил в армии, за тридцать пять серий так поднатаскался на площадках, что попав в реальные боевые действия, сразу, не задавая лишних вопросов, стал бывалым бойцом. О своём актерском прошлом он вспоминал редко, чтобы не травмировать товарищей по оружию, у которых юность была не столь яркой.

– Я больше не буду… – переходил на нытьё Бур, но ему уже никто не верил, даже Сэр, который всех безоглядно любил. Он даже не захотел с ним лежать на бронниках, а гордо удалился поближе к загашнику с едой, всем своим видом показывая, что он солидарен с экипажем и поступает очень даже справедливо. Но его, естественно, турнули с матюгами. И он, пуская слюни, угнездился рядом с Филатовым – грустный и обиженный. Шпикачки к этому времени он, разумеется, переварил и мечтал о чём-нибудь вкусненьком, и вообще, ему нравилось путешествовать в бронетранспортёре, где пахло так аппетитно, что можно было валяться хоть всю собачью жизнь.

А Кец вообще заявил, что тоже кое-что слышал о Комолодуне. Мол, это крепость, мол, приходили люди с юга, перепуганные, словно лешака встретили.

– Да… кстати, о лешаках… – начал травить Колюшка Рябцев, он его никто не стал слушать, всем был интересен Бур со своим таинственным Комолодуном, которому надо молиться, как богу.

– Да… и не кормите его, – приказал Берзалов. – Говорят, голодом психопатов лечат, очухается, потом поговорим.

Он в двух словах рассказал, кого они обнаружили в лесу, судя по всему, тех, кто с такой лёгкостью гробил самые мощные боевые машины американцев.

Бур завыл – страшно, дико, снова засучил ногами, разбрасывая вокруг себя бронники, и если бы не приказ Берзалова оставить Бура в покое, то ему бы влетело по первое число, по крайней мере, руки чесались не у одного Архипова.

Между тем, и Берзалову, и Гаврилову было не до проштрафившегося Бура. Наконец-то они разобрались, кто такие манкурты. И выходило, что это самые что ни на есть обычные американцы, то бишь служивые восемьдесят третьей воздушно-десантной дивизии. Только вопреки легенде им не обривали голову и не надевали на неё шкуры верблюда выйной частью внутрь, чтобы волосы прорастали сквозь кости в мозг и делали человека беспамятным, как сказано у большого писателя Чингиза Айтматова. Нет, всё оказалось прозаичнее, жизненнее, что ли. Лишенные американской мечты и образа жизни, заброшенные на чужие да ещё и зараженные радиацией территории, американцы быстренько одичали и выглядели затурканными дикарями, утратившими человеческое обличие. Они даже стрелять разучились, ну и, разумеется, не стриглись и не брились. А вши на них водились стадами – жирные и белые, как тыквенные семечки.

– Если бы не Архипов, положили бы нас всех элементарно со страху, – признался Гаврилов, когда они вволю налюбовались на подбитый «абрамс» с вывернутыми передними катками и распушенными гусеницами и отправились в лощину за станцией, где стояли два других «абрамса» и находились пленные.

Оказалось, что старший прапорщик вопреки приказу самолично пошёл в разведку и оплошал.

– Понимаешь, расслабился впервые в жизни, да вот Иван спас, – спокойно, как о безобидной вечеринке, рассказывал Гаврилов и призывал в свидетели Архипова.

В общем, Берзалов понял из несколько сбивчивого рассказа прапорщика, что Архипов, который стрелял, как бог, положил первых троих, и этим решил исход стычки. Палили ещё, правда, минут пять, но больше для острастки и из-за собственного страха. Отличился также капитан Русаков, который прикрывая группу, израсходовал в своём ПКМе ленту в двести пятьдесят патронов и тем самым дал возможность обойти противника с тыла. Была у американцев, оказывается, группа прикрытия и даже свой снайпер, который, впрочем, бросил винтовку как только поднялась пальба, не сделав ни одного выстрела, иначе компания Зуева пополнилась бы, как минимум, ещё одним человеком.

– А я проворонил, – в который раз каялся Гаврилов. – Дурилка я картонная! Подумал, что подбитые «абрамсы» не представляют никакой опасности.

– Что?! Что вы там делали?! Вашу-у-у Машу-у-у!.. – спросил Берзалов у крайнего пленного, который сидел на земле и таращились на них, как на богов.

Всего их было четверо. Двое ранены, один тяжело. С ним возился Чванов, для этого он надел резиновые перчатки. Остальные были ещё хуже – никакие, хуже наших пленных, подумал Берзалов. Наши так не опускаются, даже самые крутые бомжи. Пленные даже не пахли, а воняли чём-то таким прогорклым, чему не было определения. Похоже, гнили заживо.