— Спасибо тебе, сын! — сказала она второй раз в этот день. — А раны твои и царапины заживут.

И она очень добро улыбнулась Ярошке. Наверное, она, как и Ярошка, вспомнила трудный день в их жизни. Они его никогда не забудут. А случилось вот что в тот день, о котором они вспомнили. Сначала было весело. Они с мамой плавали, смотрели просто так на море, рассказывали друг другу смешные истории. Потом расстались. Мама пошла домой, а Ярошка к ребятам. Перед вечером к ней прибежала соседская девочка, дочь дяди Андрея.

— Скорее идите! — закричала она. — Ярошка чайку подбил из рогатки. Ребята собираются ее в огонь бросить. Костер они там жгут. Ой, скорее!

Вера Николаевна побежала за девочкой. Там, где они сегодня загорали с Ярошкой, собралось много ребят. Трое больших ребят с Ярошкой гоняли чайку по берегу, свистели, бросали в нее камнями. Она не могла взлететь, потому что ее ножки и крылья были перевязаны проволокой.

— Эй! — услышала Вера Николаевна. — Эй, Ярошка! Бросай чайку в костер. Смотри, как он разгорелся.

Ярошка не успел бросить, он увидел маму.

— Дай мне чайку, — сказала она тихо.

Тот испуганно взглянул на нее и подал птицу. Вера Николаевна молча раскрутила проволоку на чайкиных ножках и крыльях. Ребята стояли, не смея убежать, сами не понимая почему. Чайка забилась так сильно, что вырвалась из рук и заковыляла к воде, оставляя на светлом песке капельки крови. А Вера Николаевна вдруг заплакала.

— Мамочка! — закричал Ярошка. — Ты из-за чайки плачешь? Не плачь, ей не больно!

— Она живая, — сказала Вера Николаевна, удивляясь, что ее сын не чувствует чужой боли.

— Не больно ей, — пытался оправдаться Ярошка. — Я всегда стреляю в птиц из рогатки. И всегда попадаю. Им не больно.

Вера Николаевна взглянула на него и сказала раздельно, незнакомым голосом:

— Мой сын любит убивать? Он любит мучить живых? Я не знала этого. Ты не человек, если можешь делать такое! Ты фашист! Я не хочу такого сына!

Она взглянула на ребят, которые мучили чайку и собирались ее сжечь, и сказала так же раздельно, как говорила Ярошке:

— Вы жестокие, злые нелюди! Из таких палачи вырастают.

Она подняла лежащую на песке чайку и понесла ее домой. Никогда еще Ярошка не замечал, что его мама так сильно хромает. Он бросился следом, не думая о том, что ребята могут посмеяться над ним. Но они и сами были смущены словами Веры Николаевны и молчали. Им таких страшных слов никто не говорил. Ярошка бежал за матерью и, стараясь заглянуть ей в глаза, твердил:

— Мама, я не фашист. Я не мучил ее.

— Ты был рядом, — ответила мать, — но не защитил ее.

Она шла берегом и не видела ни моря, ни берега, ни плачущего Ярошку. Она видела девочку в сарафане с вышитыми белыми чайками. Вот эта девочка бежит по берегу. Ей трудно, она проваливается в песке. Но она не смеет остановиться. Немец с автоматом командует: «Бегом!» Девочка теряет силы, падает и снова поднимается. «Шнель, шнель! Быстрее!» — веселится немец, целясь из автомата. На косогоре стоят другие немцы и смеются. Девочка в светлом сарафане представляется им птицей, а немец — охотником.

Над морем носятся чайки и кричат отчаянно и скорбно, жалея девочку в голубом сарафане. А она молчит. Она понимает, что никто не может спасти ее. Потому что идет война и в Радугани немцы. Она не плачет. Зато русские женщины, видевшие ее, плакали от горя и оттого, что не могли ей помочь. Так же, как не могли помочь девочкиной матери, которую только что расстреляли немцы.

Немцу надоело гонять свою жертву. Он выстрелил в нее и ушел. И тогда женщины унесли раненую девочку.

О ней вспомнила Вера Николаевна, когда возвращалась домой с чайкой. Будто не чайку сегодня гоняли по берегу, а человека. Ту девочку в голубом сарафане.

Сзади, не переставая, скулил Ярошка.

— Мамочка, скажи, что я не фашист.

Он знал, что нет на свете ничего хуже фашистов. Об этом часто говорили в Радугани. Здесь их помнили люди с войны.

Вера Николаевна не отвечала. И, только остановившись у калитки, сказала:

— Помнишь, я рассказывала тебе про девочку, она была тогда чуть старше тебя. Я рассказывала, как гонял ее немец с автоматом по берегу.

— Помню, — заторопился Ярошка, обрадовавшись, что с ним заговорили. — Это же ты была, мама.

Но Вера Николаевна будто не слышала Ярошку и продолжала:

— Немцу захотелось ее убить. Просто так. Он считал, что ему позволено убивать. Наверное, в детстве он любил мучить все живое. И птиц, и зверей — все, что он мог осилить. А потом он людей стал мучить. Потому что нечеловеком был.

И Вера Николаевна снова посмотрела на Ярошку, как на чужого.

— Я ненавижу жестоких, если это даже и сын. Уходи от меня навсегда! — сказала она и закрыла перед ним дверь.

Она смыла с чайки кровь, перевязала и положила ее на коврик.

Чайка лежала недвижно. Вера Николаевна тоже не шевелилась, смотрела опечаленно перед собой и думала о чем-то трудном.

Из-за тонкой стены доносился разговор. Ярошка оправдывался. А в ответ выговаривал ему суровый и осуждающий голос бабушки Анисьи. Потом голоса смолкли, и Вера Николаевна уснула. Ночью ее разбудила бабушка Анисья.

— Беда! Ярошке плохо. Плачет, мечется, жар у него.

Тревожные слова бабушки Анисьи заглушались раскатами грома. Все звенело и рассыпалось. А у самых окон билось и шумело море. Была сильная гроза.

— Говорю я тебе, — повторяла бабушка Анисья, — огнем пылает Ярошка! Плохо ему.

Вера Николаевна сразу вскочила и побежала на половину бабушки Анисьи. Молнии били в горы, рассыпаясь над Радуганью. А море бурлило все сильнее, пугая своим шумом. В комнате у бабушки Анисьи горела свеча, электрический свет она выключила из-за грозы. На диване метался Ярошка.

— Сыночек, что же это ты? Успокойся! — ласково говорила Вера Николаевна. Но Ярошка не слышал ее. — Сейчас я за врачом сбегаю, — засуетилась она. — Обязательно нужен врач!

— По такой-то грозе! Страшно ведь там! Не ходи! — испугалась бабушка Анисья.

Но Вера Николаевна уже бежала по пустынным улицам, на самую окраину Радугани.

Ночью Ярошку увезли в больницу. Нашли у него какую-то странную болезнь. Врач сказал: «Нервное потрясение».

После больницы он еще некоторое время лежал дома. Тут же в комнате жила чайка. Она, как и Ярошка, выздоравливала медленно. И за это время больные привыкли друг к другу. Когда чайка окрепла, Вера Николаевна сказала:

— Пора ей на волю. Пусть летит к своим чайкам.

— Конечно, пора, — обрадованно согласился Ярошка.

Они выпустили чайку далеко за Радуганью, чтобы не обидели ее снова местные мальчишки. Чайка неловко заковыляла по берегу, будто разучившись летать. Потом подпрыгнула и взлетела. Ярошка посмотрел ей вслед, виновато улыбнулся и сказал:

— Мама, скажи, что я не фашист. Скажи!

— Ладно, Ярошка. Ты прости меня за эти слова. Сильно я тебя обидела. Но мне было жалко чайку. Я никогда тебя не назову так. Только ты запомни на всю жизнь эту чайку. И еще помни: когда ты мучаешь птицу или зверя — мне больно от этого. Я не хочу, чтобы из моего сына вырос жестокий человек!

Ярошке хотелось закрыть уши, чтобы не напоминала ему мама о чайке. От этих воспоминаний ему становилось тоскливо. Вера Николаевна взяла его за руку, посмотрела добрыми грустными глазами и сказала:

— Я тебя прошу на всю жизнь — защищай слабых. Ты ведь сильнее всех птиц и зверей. Потому что ты человек!

Ярошка строго и сосредоточенно сдвинул брови. Он хотел сказать маме, что запомнит ее просьбу и что он будет защищать всех, кому нужна его помощь.

— Рогатку я выбросил. А ребята пусть только тронут кого, я им дам! Правда, мама, я никого сам не трону: ни птиц, ни зверей. Я их буду защищать.

Над морем носились три чайки. Может, их чайка посреди? Вон та, серая? Издали они все похожи. Но свою, выхоженную, они обязательно узнают.

Чаек становилось все больше. Они кружились над людьми — матерью и сыном, которые очень любили друг друга и которые чуть-чуть не потеряли друг друга, потому что один человек не мог простить другому жестокости.