Она делала самые невероятные ударения.

– Лорел, – сказал Джордж, на что Лорел кивнула и с великолепной быстротой соорудила три коктейля.

– Я думаю, – сказал мистер Джордж, разглядывая бокал на свет, – вы должны знать об обмен спешиалист все. Это карашо быть до рождество.

Прошин подобрался. Он ждал этих слов, в корне губивших все задуманное. Он наметил себе срок еще не написанной докторской – август. В течении этого времени предполагалось свернуть работу над анализатором, чтобы, развязав себе руки, смело идти к Бегунову с предложением, чтобы в Австралию послали его, Прошина.

– Это совершенно невозможно, – сказал он. – Обмен состоится осенью следующего года, не раньше.

Мистер Джордж выпил, еще более побагровев лицом, и пустился в возражения.

– До рождество – карашо, затем чуть–чуть плохо, – говорил он, выковыривая вилкой из консервной банки кусок сайры. – Наш спешиалист затем имеет работа. Это… у нас… план!

Прошин невозмутимо курил, разъясняя, что Бегунов не в состоянии отправить в Австралию кого попало; он обязан послать туда опытного, эрудированного человека, а подобные люди руководят в настоящее время ответственными работами.

– Вы сказал: осэнь? – Мистер Джордж задумчиво подвигал нижней челюстью. Челюсть у него была громадной, двигалась во все стороны, и жила как бы своей отдельной жизнью. – Осэнь.. Это есть не удобнас.. удобность! – Он махнул рукой – Ладно, пусть будет так.

– Вот и чудесно, – утомленно сказал Прошин и посмотрел на часы. Пятнадцать ноль ноль… Где же конец этому суетному, долгому дню?

Он полез в портфель и извлек бутылку.

– Оу! – серьезно сказал мистер Джордж, с уважением бутылку принимая. – Это есть отчень карашо.

Когда вслед за бутылкой опустел запас изысканных анекдотов и потянулись паузы, Прошин извинился и вышел позвонить Бегунову.

В полутемном коридоре было тихо и пусто, как на ночной стоянке поезда в спальном вагоне. Тусклые блики от ламп застыли на пластиковой, под мореный дуб, облицовке дверей. Звук шагов утопал в пружинящем ворсе паласа.

Он мысленно поздравил себя с окончанием первого дня игры. Цель обозначилась окончательно, как мишень на стрельбище после подгонки оптического прицела, и туманное ее пятно превратилось в четкий контур. Теперь дело за стрелком, за его умением плавно вести спуск, не сбивать мушку и не пугаться грохота выстрела.

– Ты почему не едешь? Где Австралийцы? – В голосе Бегунова звучало явное недовольство.

– А зачем? – спросил Прошин. – Мы все обговорили, обмен состоится осенью следующего года, вам – сердечные приветы.

– Осенью? А раньше что, нельзя?

– А это, – сказал Прошин, – не мой вопрос. Да и вообще их пожелания.

– Ну, осенью так осенью, – помедлив, сказал Бегунов.

Когда Прошин вернулся в номер, господин Хэтэвей, дымя трубкой, красовался перед зеркалом, оглаживая на себе парадный, но крайне бездарно сшитый костюм, подчеркивающий страшно худые ноги и страшно выпуклый живот его владельца, а Лорел, отмахиваясь от падающих на лицо волос, сидела возле дивана на объемистом чемодане, упершись в его крышку коленями, пытаясь застегнуть замки.

– Время идти в аэрпо–от… – подняв глаза на Прошина, пропела она.

– Прошу извиняй. – Мистер Джордж вытащил блокнот и перо. – Я совершенно забыл. А… как фэмилья опытного эрудированного спешиалист, отправля… направле… к нам?

– Колдобины русского языка?

– Да–да… фэмилья…

– Его фамилия Прошин, – скучно сказал Алексей.

– Но Прошин… вы – Прошин… – сказал Хэтэвей отчего–то без малейшего акцента.

– Да, – грустно подтвердил Прошин, глядя как тот записывает его имя. – Прошин – это я.

* * *

Зиновий привел устраивать на работу своего сына.

Парень Алексею сразу же не понравился. Мордочка лживая, с трепыхавшейся на ней угодливой улыбкой. Редкие мальчишеские усики и многочисленные прыщи придавали его физиономии плутоватость и сальность.

- Ну-с, - мирно сказал Прошин. – Как зовут моего нового лаборанта?

- Иван… Зиновьевич… Лямзин… зовут нового лаборанта, - довольно развязно ответствовал парень.

- Прекрасно, Ванечка, - Прошин достал пачку «Мальборо», щелкнул пальцем по ее донышку и губами вытащил сигарету. – А что ты, Ванечка, умеешь делать?

- Я? – Ваня напряженным взором провожал скрывающуюся в кармане Прошина красно-белую пачку.

« Сейчас стрельнет сигарету, » - со скукой подумал тот.

- Сигареткой не угостите? – выпалил Ванечка.

- Пожалуйста. Только курить будешь на улице.

- Ага… Еще одну можно? – бесцеремонно вытаскивая вторую сигарету, спросил новый лаборант.

- Да взял уже… Так что ты умеешь делать?

- Я вообще-то десять классов окончил… - Ванечка почесал щеку длинным ухоженным ногтем на мизинце. Остальные ногти у него были короткие и грязные. – Но в радио разбираюсь. Индуктивность, емкость…

- Интеграл Дюамеля…

= Чего?

- Ничего. Проверка слуха. – Алексей помолчал. – сейчас мы пойдем с тобой в лабораторию. Познакомлю тебя с твоим начальником.

- А разве… Я думал, вы мой начальник…

- Я тоже, - согласился Прошин. – только я начальство.

- Ага, - растерянно сказал Ванечка. – Не слабо.

Он с почтением посмотрел на Прошина, восседавшего в черном кожаном кресле с высокими ручками. Куртка из темно-синей замши, белый свитер, перстень с бриллиантом, переливавшемся холодными голубыми звездочками, были настолько недосягаемы, что Ваня невольно и отчетливо затосковал.

- Ты в какой, кстати, институт собираешься? – спросил Прошин.

- Вообще-то папаша хочет сунуть меня в технический… А там – увидим. Будет день, будет пища. Может, в технический. Может, в пищевой…

- В какой? А, понял. А почему в пищевой?

- Там легко. А закончу, дадут какой-нибудь кабак… И – начнется жизнь. Потом у меня там связи. Один преподаватель математики. Сеструхин муж.

- Ясно, - пристально глядя на него, проговорил Алексей. – а сейчас, значит, не жизнь, да? Денег нет, поэтому? Ничего. Скоро будешь получать зарплату.

- А! – Ванечка брезгливо махнул рукой. – Кто сейчас на зарплату живет!

«Шустрый мальчонка», - подумал Прошин.

- Ладно, - сказал он. – Пойдем в лабораторию. Чай пить.

Алексей не помнил, кто установил традицию, но примерно раз в неделю, во время обеда, в лаборатории проходило «большое чаепитие». Участие в этом мероприятии он принимал редко, раздражаясь от никчемности царивших там разговоров, но главным образом его отвращало от сослуживцев ощущение собственной инородности; они были далеки от него, словно находились в ином октанте жизни, и не существовала ни единой точки соприкосновения мира их нужд и увлечений с тем, что хотя бы на йоту интересовало его. Он был отчимом этой дружной семьи и скучал в ее окружении.

Ванечка не скрывал разочарования, когда выйдя из международного отдела с его креслами, зеркалами и картинами на стенах, очутился в лаборатории, заставленной аппаратурой, стендами и огромными, до потолка, казенными шкафами.

- Чукавин, идите сюда, - позвал Прошин очкастого, худого инженера с суровым, но мальчишеским лицом. – Знакомьтесь. Ваш новый лаборант. – он подтолкнул Ванечку. – Надежда нашей радиотехники. Человек практического склада ума.

Очкастый прошелся по Ване оценивающим взглядом.

- Н-да, – сказал без тени восторга. – Что же… Сегодня, для разминки, начнешь мотать трансформатор.