– Тьфу, ты, – вырвалось у него растерянно и бессильно. – Надо же… как.

Он остановился у висевшей в коридоре доски Почета и механически обозрел фотографии передовиков.

Михайлов улыбался во весь рот, и улыбка его показалась Прошину издевательски–злорадной. В лице Лукьянова застыло тоже нечто подобное: какая–то плутоватая ирония…

Рядом с Лукьяновым красовалось изображение его, Прошина.

Он уставился на своего двойника взглядом, исполненным безутешной мольбы и скорби, словно делясь горестями и ища поддержки, но напрасно: тот смотрел куда–то вскользь, мимо, и глаза его выражали ледяное равнодушие и презрение.

Пока разогревался двигатель и отпотевали стекла, он сидел, ощущая под пальцами холодную пластмассу руля, и, неопределенно тоскуя, созерцал опустевшую стоянку автомобилей. Рабочий день кончился, институтские корпуса темными глыбами теснились на обнесенном забором пустыре, и лишь лампа над воротами, звеня жестяным колпаком, раскачивалась на ветру, слабо освещая заснеженный пятачок перед КПП.

В машине потеплело, но уезжать он не спешил. Собственно, он и не знал, куда уезжать. И тут кольнуло: если позвонить Ирине? Прямо сейчас. Позвонить, подъехать, встретиться…

Позвонить Прошин решил из автомата возле ее дома. Так, по его мнению, было даже лучше. Существовало, правда, одно «но»: встреча могла и не состояться. Но сумасбродное желание толкало в этом случае на поступок вовсе нелепый: просто побродить вокруг дома, с юношеским благоговением созерцая стены, тротуары, деревья, видевшие ее…

По дороге лежали два тона: черный и белый. Черный асфальт, черный лес, белые от снега обочины, белые мачты фонарей, белый пунктир разметки… Черно–белый мир. Машина шла мягко и быстро, чуть вскидывая носом на ухабах. Пучки света от встречных фар чертили по темному салону.

Возле ее дома повесили «кирпич», но бросать машину на улице и топать пешком во двор к автомату Прошин не пожелал и проехал под знак. Впереди шагала парочка: парень и девица. Прошин мигнул фарами, но дорогу ему не уступили: парень – расхлябанный, долговязый, в облезлой куртке и голубых джинсах в обтяжку, – не оборачиваясь, указал в сторону «кирпича».

Прошин передвинул рукоять переключения передач на нейтраль; двигаясь по инерции, подъехал к ним вплотную и, когда бампер почти коснулся ноги парня, выжал газ. Мотор взревел на холостых оборотах, и парочку разнесло по сторонам. Прошин ухмыльнулся. И обмер: перед ним, испуганно выставив руки, стояла Ирина.

– Ты что… дурак?! Псих?! – в оконце появилось неестественно белое, с черной полоской усиков лицо парня. – Ты… сволочь… – Рот у него дергался. – Перепил, да? Там знак!

– У вас машина – людей давить? – с возмущением начала она и осеклась…

– Здрасьте, – сказал Прошин весело. – Простите, что напугал.

– Да у тебя права надо отобрать! – разорялся парень, вращая глазами. – Напугал, ничего себе!

Прошин, морщась, посмотрел на него. И неужели этот…

– Боря, – сказала она, приходя в себя. – Это.. Алексей.

– Чего? – не понял тот.

– Алексей. Ну, я говорила же…

– А–а, – протянул Боря с невыразимым презрением. Он отступил на шаг и, поправляя свои мушкетерские волосы, взглянул на Прошина так, словно приготовился с одного маха проломить ему череп. – Но нас вроде никуда подвозить не надо…

Он, видимо, был обо всем всесторонне информирован.

Прошин рассеянно отвернулся. Оскорбление было столь велико, что убило способность к каким–либо эмоциям, лишь отстраненно представилось, как сейчас с размаху, боком он ахнет этому мерзавцу коленом в солнечное сплетение и, когда тот, по–рыбьи разинув рот, начнет оседать на землю, подцепит его апперкотом в челюсть.

– Вы мне что–то хотели сказать? – Она демонстративно прижалась к парню.

– Что–то, наверное , и хотел… – ответил Прошин задумчиво.

– Ну вот вы вспоминайте, а мы пошли, – высказался Боря, торопливо увлекая ее прочь.

Прошин посмотрел на машину. Крыло Зиновий выправил замечательно – ни намека на вмятину. Мастерски выправил. Великолепно. Отлично выправил Зиновий. Да.

Эмоций по–прежнему не было. Никаких. Лишь тоскливо засосало под ложечкой, и сразу нахлынула убивающая все мысли усталость.

– Не мой день, – уже холодно и вдумчиво подытожил он, разворачивая машину.

***

Зиновий, сидя на пыльном скате, вытирал руки промасленной ветошью. Ванечка, сидевший рядом на корточках, с неодобрением рассматривал изломанные ногти отца, черные поры кожи, куда смазка и крупицы металла, казалось, въелись намертво и вспоминал пальцы Прошина – узловатые, чуткие, цепкие…

- Работа, в общем, полнейшая лажа, - говорил он. – не знаю, как там дальше пойдет, но с этими инженерами мне неинтересно. Не с кем поговорить. А выдумывают они машину какую-то. Рак, говорят, сама лечить будет. Положат, значит, в машину чувака, который концы отдает, а она из него весь рак и вытянет. Как загнули, понимаешь? Закапали мозги кому надо, им деньжищи платят, а они ни хрена не пашут. Сидят чай дуют и трепятся. Это сопротивление не пойдет, Федор Константинович, тут нужна максимальная нагрузка… - И ванечка гнусаво изобразил интеллигентный пронос трепачей.

- Мгм… - сказал Зиновий. – Ты это… не особо тявкай, молокосос. Трепачи… Бабка твоя свечку в полпуда поставила бы, если б ты таким трепачом вышел, обормот. Все танцульки в голове, да магазин. Смотри мне! Ежели, не дай бог, Алексей Вячеславович мне пожалуется на твои художества, то сыму штаны и так врежу ремнем вентиляторным по филейным частям… Не погляжу и на усищи твои тараканьи.

- Да ладно те, бать, - сказал Ванечка по возможности независимо. – У тебя манеры какие-то, честное слово… А он на «Волжанке» ездит, это че, его что ль?

- Его, - сказал Зиновий с уважением. – Он это… большой человек. Ты слушай его, понял? Он дурного не посоветует. У него не то, что высшее образование, а он еще и кандидат наук! Кандидат, понял?! Это тебе не в портянку высморкаться, это какой мозг надо иметь!

- Ну, в лаборатории его, кстати, не очень-то… - сказал наблюдательный Ваня.

- Потому как строгий и требовательный, - мгновенно нашелся Зиновий. – Если кто его… «не очень-то», так то и есть трепачи. «Не очень-то»! – Зиновий замолчал, наливаясь негодованием. – Ты еще скажи такое! Чьи слова повторяешь, попугай?! Небось, опять с какими бездельниками спутался, что учат тебя. Умники херовы… Нашла свинья грязь…

- Ничего не бездельниками… Ну, в общем, конечно, - ушел от конфликта Ванечка. – Он строгий. А шмотки у него шикарные. А часы какие… Швейцария. И каждый день разные надевает…

- Будешь умным, и тебя будут, - рассудительно молвил Зиновий.

- Бать, - просящее заныл Ваня. – А чего он меня к себе, в отдел этот иностранный не взял? Может, поговоришь с ним?

- Чего?.. – оторопел Зиновий. – Куда?

- В отдел…

- Ах, твою... Совсем обнаглел! Да ты ж… - Механик подыскивал слова. – Ты ж… мошкара! Гвоздя не умеешь вбить! Вешалка в прихожей болтается; я тебя, подлеца, уже неделю прошу приколотить покрепше… В отдел! На рудники тебя с кайлом надо!

- Ну, ладно, ладно, - потускнел Ванечка. – Чего ты взъерепенился, в натуре? Я ж просто спросил…

- Не, вконец ошалел… - Зиновий изумленно качнул головой. – Алексей Вячеславович знаешь, как на иностранных-то языках говорить умеет? Как вот мы с тобой на нашенском, на русском. А может, и того лучше. Он с ихними заграничными академиками запросто… вот. А ты?

- А я-то че? Я ниче… - пробормотал Ванечка.

Ванечке было ровным счетом плевать как на Прошина с его отделом, так и на лабораторию, где вредный тип Чукавин требовал то мотать трансформаторы, то таскать с места на место тяжеленные приборы. А грезилась Ванечке жизнь приятная и независимая, умопомрачительная цифра банковского вклада, машина, шикарный музыкальный центр и такой же телевизор и, конечно, власть. Чтобы мог он вызвать к себе в кабинет того же Чукавина или Прошина и устроить им разнос. Ванечка представил, как сидит в кресле, под портретами, положив перед собой руки… манжеты с золотыми запонками, перстень… А перед ним, склонив голову, стоит в чем-то провинившийся Прошин. Правда, представить себе Прошина в таком виде Ванечке не удалось, но себя он увидел до того отчетливо и ярко, что прямо задохнулся от восторга.