Голова Антонова медленно повернулась в его сторону.

– Простите, – осведомился тот с грозной иронией. – Я отнял у вас время?

– Было дело, – рассеянно кивнул Прошин, отыскивая глазами пепельницу.

Бросить окурок в горшочек с казенной флорой, куда до того стряхивал пепел, было неудобно.

На лице Антонова явственно проступило удивление с первыми признаками нарождающегося гнева.

– Вы тут работаете? – спросил он, глядя на Прошина, как психиатр на пациента – с каким–то сочувственным презрением.

– Да, – сказал тот чуть ли не с сожалением. – Работаю, знаете ли… – И опустил окурок в пустую склянку из–под клея, заткнув ее горлышко пальцем. – Начальником лаборатории.

Ему почему–то хотелось вести себя именно так. Непочтительно. Странное дело, но подобное желание при встречах с начальством возникало у него едва ли не постоянно.

– Извините, а фамилия ваша?… – с неблагожелательным интересом вопросил Антонов.

– Прошин, – устало ответил тот. – Все?

– Нет, не все, товарищ Прошин, – веско сказал Антонов. – Я вижу, вас не касаются приказы о курении в отведенных для этого местах…

– Ай, – сказал Прошин и, словно обжегшись о пузырек, поставил его перед замеревшим секретарем. – Виноват!

Из пузырька зыбкой серой змеей тянулся дым. Уголок сигареты шипел, расплавляя засохшие на дне остатки клея, и отчетливое это шипение заполняло наступившую паузу.

– Виноватых бьют, – сообщил Антонов и гадливо посмотрел на склянку. Я объявляю вам выговор.

Он потоптался, раздумывая, что бы сказать еще, но лицо Прошина выражало такое глумливое смирение, что слов у Антонова не нашлось: он пронзил наглеца фотографическим взглядом, буркнул какое–то междометие, в котором угадывалось «сукин сын», и, твердо ступая, вышел.

– Ну, я к директору, сказал Прошин секретарю.

Секретарь восхищенно безмолвствовал. Прошин вошел и каблуком затворил за собой дверь.

Бегунов, склонившись над столом, что–то быстро писал.

– Привет! – сказал Прошин довольно бодро. – Верховодим нашей бандой?

Бегунов передвинул бумаги и поверх очков строго уставился на него.

– Пришел отвлечь, – сказал Прошин, усаживаясь рядом. – Вот, – он расстегнул папку розовой кожи с инструктацией, – заявки на детали. В отдел снабжения.

– По–моему, – отозвался Бегунов недовольно, – на это есть мои заместители, Далин, например… – Он небрежно подмахивал кончики разложенных ступеньками листов.

– Заявки – предлог, – сказал Прошин.

Он заметил, что Бегунов подписал абсолютно чистый лист, прилипший к остальным, но промолчал.

– Слушаю… – Бегунов откинулся в кресле и потер глаза.

– Я решил писать докторскую, – раздельно произнес Прошин.

– Да? И на какую тему?

– Тонкий вопрос, – вздохнул Прошин, оглядывая загромоздившие углы кабинета модели спутников, радиотелескопов, высокие, задрапированные окна, фикус. – Создание на базе кандидатской более весомой работы. Ты как насчет научного руководства?

– Не понял, – сказал Бегунов. – Тонкий вопрос насчет создания или насчет руководства?

– В таком случае , – сказал Прошин, – два тонких вопроса.

– Я помогу, – с сомнением проговорил Бегунов. – Только… кандидатская, насколько представляю, труд законченный. Красивое решение сложной задачи. И никаких ответвлений…

– Есть ответвления, – перебил Прошин. – Нашлись.

– Ну, давай, – сказал Бегунов. – Излагай.

Прошин изложил.

– Неинтересно. – Бегунов задумался. Бесполезно, понимаешь? Огромное исследование, расчетов уйма, а ради чего? Это называется рубить мыльные пузыри топором. Хлопотно.

– Похлопочем. – Прошин откусил заусенец на пальце и сплюнул его через плечо.

– Но ради чего? – повторил Бегунов.

– Ради того, – объяснил Прошин, – чтобы стать доктором. Наук.

– Ну, знаешь, – сказал Бегунов. – Это не разговор.

– Начинается, – с тихой яростью констатировал Алексей. – И тут мордой о паркет! В чем дело, а? Курс политики по отношению ко мне меняется, что ли? Я в опале? Самая пакостная работа – мне, в Австралию – Михайлов, с диссертацией – шиш…

– Ты… не горячись, – урезонил его Бегунов. – Работа у тебя замечательная. В Австралию надо отправить радиоастронома. Ты не радиоастроном. А если о диссертации, то помилуй – какая же это диссертация? Халтура. И тут я тебе не пособник.

– Халтура, – подтвердил Прошин, остывая. – Но мне необходима бумага. Путевка на большую административную работу. Кто я с этой кандидатской? Тьфу. Она у каждого третьего. Но каждый третий наукой занят или по крайней мере верит, что занят, а мне–то обольщаться не с чего! А ходить всю жизнь в полуученых, полуначальниках… Уж лучше что–то одно и безо всяких «полу». Я выбрал амплуа чиновника. Меня оно устраивает. А твоя щепетильность… Слушай это же глупо! Кто–кто, а мы–то с тобой знаем, какой иногда бред защищается…

– Если защищается, – сказал Бегунов, – то не при моей помощи.

– И все же я готов стать исключением в твоей однообразной практике, – с веселой наглостью заявил Прошин.

– И напрасно, – сказал Бегунов. – Потому как считаю исключение в правиле коррозией правила.

– Интересная мысль. – Прошин, паясничая, воздел глаза к потолку. – Как думаешь, выпускают правила из нержавеющих материалов?

– Вот что. – Бегунов вновь склонился над бумагами. – Мысль свою доразвей на досуге, а пока скажу одно: будет хорошая идея – приходи. Не будет – не обессудь. И хотя пули логики ты отливаешь превосходно, мой лоб они не пробьют. Работай. Думай. А пролезать окольным путем, сдирая шкуру, не рекомендую. Кривой путь – это путь в тупик.

«Удивительно, – думал Прошин. – И он выбился в академики… Сколько же у него врагов? Нет, надо быть гениальным и чистым, чтобы перешагнуть расставленные против тебя рогатки, даже не заметив их. Вот они – благость и счастье таланта».

– Дидактичность твоя очаровательна. – Он дергал заевший хомутик «молнии», пытаясь застегнуть папку. Но с чего это на тебя нашло, а? Раньше, помнится…

– И давай без упреков, – оборвал его Бегунов. – Это, в конце концов, непорядочно. Вся моя предыдущая поддержка – аванс. Аванс, данный тебе для дальнейшего самостоятельного развития в науке. В качестве ученого, администратора – все равно. Пусть аванс дан тебе как сыну. По блату, что называется. Но я надеюсь, на индульгенцию со временем ты мне заработаешь…

– Так, – сказал Прошин, поднимаясь. – Значит: гуляй Вася, искупай мои грехи?

К нему медленно подкатывала беспомощная, слепая злоба… Все рушилось!

– Леша, – смягчился Бегунов. – Хорошо. На условное научное руководство я согласен. Но куда ты торопишься? Все впереди. И докторская, и Австралия…

Это привело Прошина в бешенство.

– Ты меня за дурака считаешь? – еле слышно процедил он и, ухватив спинку стула, с силой отпихнул его в сторону. – Оптимизм какой, скажите пожалуйста! Впереди! Знаешь ты, что впереди, как же! Тоже мне, господь Бог и сонм пророков!

– Ну, не Австралия, так что–нибудь другое, – улыбаясь, сказал Бегунов.

– Ты… – выдохнул Прошин, поджимая губы. – Ты… изгаляешься надо мной. Да?! Осенила… человека благодать! Под старость! Снизошло! Принципиальность. Да чтоб… я… еще…

Когда он выходил из кабинета, то неудержимо захотел хлопнуть дверью. Так хлопнуть, чтобы вся штукатурка поосыпалась. Но и это желание осталось неосуществленным: вошедший Михайлов, учтиво наклонив голову и, придержав дверь, пропустил его вперед.

Дверь плавно затворилась. Прошин очутился в «предбаннике» и, чувствуя себя растоптанным, подло обманутым и вообще дураком, состроил кислую улыбочку курьерше, поливавшей цветочки, и вышел вон.