– Данную миссию, – Прошин скрипнул зубами, – я поручаю вам!

– С радостью! Но там нужны именно вы – руководитель! Машина уже внизу. В вестибюле клиники вас встретит Соловьев Игорь Александрович. Желаю…

Прошин бросил трубку.

– Еду, – сказал он Сергею. – В клинику. Надоели вы мне все… И день сегодня… как тюремная песня: тоска. Ладно. Вечером встретимся. Потолкуем. Подъезжай этак часиков в восемь…

– Вечером не могу.

–Это почему? Свидание?

– Вроде того.

– Что–то ты мне не нравишься, милый! – Прошин стукнул по столу костяшкой пальца. – Свидание придется отменить. Или – провести его в рабочем порядке. Все. Я ушел.

«Все паршиво, – думал он, спускаясь к машине. – С Сергеем что–то не то, Лукьянов клыки показывает… И опять осень, опять надо вертеться, куда–то мчаться, что–то говорить…»

Небо Индии, океан, истомленные зноем Мадрас и Дели мелькнули в памяти и сгинули, будто и не было всего этого в помине. Впереди стояла стена удручающе однообразных будней. Но где– то в ней неразличимо таилась волшебная дверка к безмятежной дали, где можно отдохнуть на каникулах от этой ненавистной работы и суеты. И он не страшился будней, даже любил их: будни дарили ему Игру, и преодоление их означало выигрыш; но не благосклонную улыбку Фортуны – случайную и лживую, в выигрыш в Игре, продуманной и сложной, победу, в которой наслаждение, смысл!

– Ну, поехали, – усаживаясь, сказал он шоферу. – Только не гони. Скользко сегодня.

– Чего?

– А? Да это я так, себе.

* * *

Соловьева – сутулого, с чахлой бородкой и курчавыми волосами, выбивающимися из–под колпака, Прошин безошибочно выбрал из толпы белых халатов в вестибюле по тому ожиданию, что было в лице врача, и вскоре они шагали вниз, под землю, в отделение радиологии. Здесь, в ровном тусклом свете, неизвестно куда простирались выложенные желтой щербатой плиткой бесконечный коридоры с устрашающе низкими потолками; трубы, поблескивающие смоляной краской, тянулись вдоль стен, нависали над головой; здесь было прямо–таки царство всяческих труб, и, может, оттого Прошину чудилось, что где–то вдалеке нудно капает вода, но, прислушавшись, он отгадал в этом мерном звуке эхо собственных шагов.

В одном из закутков лабиринта располагался кабинет Соловьева: обшарпанный стол, заваленный раскрытыми книгами, два железных паукообразных стула с пластмассовыми сиденьями; в углу – застекленный шкафчик, где на единственной пыльной полке покоилась колючая океанская раковина, чьи розовые перламутровые створки, словно окаменевшие губы, выпятились в обиженном недоумении на свое теперешнее пребывание в этих апартаментах.

– Общую идею вам объяснили? – Соловьев достал сигареты. – Изотопы. Ну и анализатор. Система в форме множества датчиков, скомпонованных на двух пересекающихся под прямым углом плоскостях. Из датчиков сигналы поступают в приемник, где на фоне шума здоровые клеток выделяется пик «ракового» сигнала от клеток больных. – Он прикурил. – Вообще–то аппаратура такого рода у нас есть. Но прибор избирателен, погрешность его огромна, да и с изотопами – горе… Раньше применяли радиоактивный фосфор. Теоретически его концентрация в больных клетках большая, чем в здоровых, но подчас происходит обратное, и даже с накожными опухолями диагностика никудышная. Кадмий лучше. Но мы сделаем ставку на галлий. Металл редкий…

– Достанем. – Прошин покосился на дверь. Что–то тяготило его. Простите. – Он попытался овладеть инициативой. – Предположим, машина сделана. Мы узнали где пораженные участки, удалили их. Но ведь останутся отдельные больные клетки…

– Несомненно! – Соловьев затряс головой. – И возможность рецидива не исключена. Но учтите и то, что после ликвидации крупных очагов организм способен самостоятельно справиться с остатками болезни. Тут ему помогут лекарства, химиотерапия…

– О, – сказал Прошин. – В чем и дело. Это подход к проблеме. А хитрым приборам место в разряде подспорья, потому как основную задачу онкологии – вернуть клетку в здоровое состояние или безболезненно уничтожить ее – я правильно представляю ваш идеал? – они не решат. Вывод: надо искать лекарство, а не уповать на транзисторы. Кстати, как мы оформим наши отношения?

– Договор.. о научном содружестве, что ли? – Соловьев бессмысленно заламывал палец за палец. – По–моему, так. Временно мы не оплачиваем ваши труды. Нет фондов. Но как только их выделят… Минуту, – он потянулся к грязно–белому телефону. – Я все разузнаю…

– Не утруждайтесь, – сказал Прошин, мучимый желанием скорее выбраться из этих стен. – С официозами я разберусь сам. Научен, умею. Лучше подскажите, где мне найти Татьяну Русинову.

– Таню? Вы знакомы?

– Это жена моего школьного приятеля…

– Серьезно? Надо же, как… бывает. Отделение общей онкологии, третий этаж. Только наденьте халат и колпак. Впрочем, я провожу…

– Не надо. – Прошин брезгливо принял протянутую ему экипировку. – А все же, – заметил он, застегивая халат, – природа мудра. Болезни отсеивают слабых, совершенствуя будущие поколения.

– Видите ли… – донесся ответ, – у меня от рака умерла мать. Мне… вдаваться в дальнейшие пояснения?

– Простите, – смутился Прошин, – Я имел в виду чисто философскую…

– Третий этаж, – устало морщась, сказал Соловьев.

Только очутившись в коридоре, Прошин понял, что так удручающе на него действовало: в подвальном кабинете Соловьева не было окон.

Прошин стукнул в дверь и, не дожидаясь ответа, потянул ее на себя. Таня даже не обернулась, занятая разглядыванием на свет предметного стеклышка с какой–то фиолетовой кляксой. Здесь, в казенной обстановке, одетая в белый халат, она показалась Прошину чужой, недоступной, и мысль о том, что он близок с этой женщиной, вселила чувство неловкости и желание, скорее затворив дверь, уйти, но уходить была поздно: она уже смотрела на него, и недоумение в ее глазах соперничало с радостью.

– Ты как… здесь?

– Что значит «как»? – изображая ответный восторг, спросил он. – Я на работе… поскольку командирован к некоему Соловьеву.

– Понятно. Как в Индии? – Она сдернула с головы колпак, вытащила заколку, рассыпав по плечам тугие черные пряди волос, и сразу стала той, прежней Таней – знакомой, близкой, но первое чувство отчуждения и скованности осталось и, подавив непринужденность, заставляло теперь вести тягостную игру в приветливую разговорчивость.

– В Индии? – Он пожал плечами, не зная, как бы скупее и точнее выразить пестроту одна за другой вспыхивающих в памяти картин. – Нормально… Бусы тебе привез. Из аметиста.

Скованность нарастала. Главные темы исчерпались, и сейчас предстояло найти другой пунктик беседы, причем найти срочно, иначе, оборвав якоря, всплывет утопленницей прискорбная истина: если любовникам не о чем говорить, значит… И тут он понял, что настроение обремененности, охватившее его в первые минуты, не было случайным, что зря он зашел сюда, как и вообще зря когда–то связал себя с этой женщиной, ставшей сродни неотвязной, дурной привычке, бросить которую столь же необходимо, сколь и трудно. Никогда ему не было по–настоящему легко и хорошо с ней, да и как могло быть такое, если между ними стоял его друг – ее муж; и оттого чувствовал себя Прошин подонком, воришкой, тем более знал, что не страсть и даже не увлечение стянуло их путаным, мертвым узлом, а ее слепая попытка освободиться от привычки нелюбимого мужа и его довольно несложный расчет в обзаведении удобной любовницей без надежд и претензий.

Пауза становилась невыносимой, до горечи смешной, трясина ее готова была сомкнуться над их головами, и глаза Тани, поначалу блестевшие радостью, скучнели в досаде, что, кольнув самолюбие Прошина, ослабило в тот же миг и обруч дурацкого онемения.