- Я нечаянно… - молвил Ванечка.

- Надо дать сотруднику много работы, - предложил Прошин. – Найдите ему много работы, уважаемый сотоварищ Лукьянов. Праздная голова – мастерская дьявола. – Он повертел «финку» в руках, а затем, приложив ее к плинтусу, переломил каблуком лезвие.

- Эй! – взвизгнул Ваня, бросаясь на Прошина. – Ты… сволочи… права не имеете! Личная собственность! Я жаловаться…

- Чего? – презрительно спросил Прошин.

И тут произошло то, чего Ваня Лямзин и предположить не смел. Его высококультурный шеф, свободно владеющий тремя иностранными языками, выдал столь мощные нецензурные определения в его адрес, каковых Ване не доводилось слышать даже от своего приятеля Кольки-Миллиметра, великого авторитета в данной области, в очередной раз недавно вернувшегося из колонии. После Ваня почувствовал оглушающий тычок в лоб, нанесенный тыльной стороной ладони, и в следующий миг, уже затылком, - стену, по которой сполз в кратком беспамятстве.

- Ну, сявка, к кому жаловаться попрешь? – донесся вопрос нового, неизвестного доселе Прошина.

Нет, Ванечка никуда не хотел идти жаловаться. И даже не сожалел о сломанной «финке», обменянной у одного барыги за старую икону, которую стибрил у бабки. В настоящем он испытывал одно: безусловное уважение к своему начальнику. Настолько огромное, что боялся пошевелить языком.

- Н-да, - сказал Лукьянов, помаргивая. – вы уж больше не надо так, Ваня.

- Я ж нечаянно, - повторил Ваня бескислородно, поднимаясь с пола.

- Тебе здесь скучно? – лениво осведомился Прошин.

Ванечка кряхтел и молчал.

- Ну, чем хочешь заняться? Расскажи, мы посодействуем… Или не устраивает тебя что-то?

- Я независимости хочу, - сказал Ванечка капризно. – А то чего это мне все тыкают, один одно приказывает, второй – второе… Все орут…

- А ты и так самый независимый, - улыбнулся Прошин. – от тебя ничего не зависит…

- Шутите, - процедил Ваня, с сопением усаживаясь на паяльник, гревшийся на стенде. – А я, может… - Тут в глазах его появилось небольшое удивление. Удивление сменилось ужасом, глаза Вани полезли на лоб, он резво вскочил и, прижимая ладонь к дымящемуся заду, штопором ввинтился в дверь.

Нотация осталась незаконченной. Прошин, разобрав, в чем дело, хохотал до слез. Женщины, однако, Ваню пожалели и кто-то даже вызвался залатать ему пострадавшие брюки.

Маленький внутренний инцидент был исчерпан.

Вошел Чукавин. Взор – орлиный.

- Я гений, - доложил он, опуская руки в карманы.

- Ну да? – не поверил Лукьянов.

- Ага. Я рассчитал. Полностью. Теперь паяйте, клепайте… - Он повернулся к Прошину, уточнил: - Сканирующий датчик.

Прошин перевел взгляд на Лукьянова. Лицо того застыло в торжественно-замкнутом выражении. Наконец, вынужденно кашлянув, тот произнес:

- У вас такое выражение лица, Алексей Вячеславович, будто вы на что-то обиделись.

- Обиды – это не рационально, - ответил тот. – Правильно, Ваня? – подмигнул нахохлившемуся в уголке лаборанту. – Ты вот, обижаешься на меня?

- Обижаться надо на самого себя, - проговорил Ванечка заученно.

- Видите, с какой убежденностью юноша цитирует праведную чушь, - усмехнулся Прошин.

- Почему же чушь? – спросил Лукьянов.

- Потому что я не видел еще ни одного человека, обидевшегося на самого себя.

***

Приглашений на встречу Нового года поступила уйма; приглашали всякого рода знакомые, Таня с Андреем, родственники. Но ехать никуда не хотелось. Как обычно, перед праздником у него испортилось настроение; вернее, не то, чтобы испортилось, а пропало настроение праздновать, и, пребывая в тишине квартиры, он испытывал горькую, торжественную сладость своей отделенности от мира людей, похожую на смутное приближение к мудрости. В такие минуты ему казалось, что по–настоящему понять людей можно лишь вдалеке от них, от их веселий и застолий, наедине с собой припоминая лица, слова, поступки и постепенно, будто кусочек за кусочком очищая икону от черных, непроглядных слоев, открывать характеры, оголять чувства, постигать тайный смысл человека – его души, его жизни.

Итак, он готовился встретить Новый год в компании Второго, относящегося к его затее равнодушно–положительно. Но вечером раздался телефонный звонок. Звонил школьный приятель Валера Успенский – ныне популярный артист кино и театра. Валера также приглашал… И Прошин внезапно для себя согласился.

«Наклюкаюсь», – решил он и, прихватив Второго, поехал.

Дорога к дому Валеры лежала долгая и муторная. До метро Прошин решил пройтись пешком, к тому же пробиться в троллейбус было невозможно: народ гроздьями висел на подножках.

Метро тоже было переполнено. Прошин едва влез в вагон, прижимая к груди портфель с бутылками. Он проклинал все на свете. Однако постепенно озлобление сменилось у него мрачным философским спокойствием, и, пристроившись в уголке возле двери вагона, он угрюмо разглядывал публику, размышляя:

«Надо же… Вся эта масса людская – будущее кладбище. Пройдет каких–нибудь лет шестьдесят – и…» Он представил скелеты, висящие на поручнях, тряся черепами, спорящие об освободившемся месте, читающие газеты, и усмехнулся. Но усмешка не очень–то и получилась: в плане конечной перспективы он мало чем отличался как от тех, кто ехал сейчас рядом с ним, так и вообще от всего прошлого и настоящего населения планеты.

Напор бодрой толпы вынес его на платформу. Пуговицы на пальто – как ни бывало, на портфеле – царапина. Пока он с тоскливой растерянностью оценивал ущерб, его оттеснили от выхода. Двери шипели, не в состоянии захлопнуться. Желающих было много.

– Осторожно, двери закрываются, – сказал динамик приятным, записанным на пленку голосом.

В вагон, выдергивая застрявшую между чьими–то животами сумку, протиснулась женщина. Прошин, решивший подождать следующий поезд и вставший поэтому поодаль, с изумлением признал в ней Ирину. Знак судьбы…

– Граждане, – сказал динамик грозно, – отпустите двери! – Это был уже голос машиниста.

Алексей ожесточенно заработал локтями. Он был обязан попасть в этот вагон! Неслась ругань. Под шумок кто–то основательно пихнул его кулаком под ребра. В створки дверей вцепился, раздвигая их, изрядно подвыпивший дядя. Прошин напирал на него сзади, помогая. Но дядя передумал.

– А ну… к черту! – сказал он и убрал руки.

Створки щелкнули, поезд дернулся и воющей голубой стрелой вонзился в арку тоннеля. Прошин возмущенно ругнулся на дядю. Перрон взорвался заливистым хохотом. Он непонимающе оглядел смеющихся людей и тоже невольно улыбнулся. А затем сел на скамью в мраморной нише и, закрыв лицо ладонью, смеялся долго и самозабвенно. Все кончилось. Да и зачем ему эта капризная девочка? Он ведь хотел не ее, он хотел Олечку – любящую его, наверное, и поныне, невозвратимую… Да, все кончилось. Все. Если не считать боязливого, робкого сомнения где–то в глубине: а вдруг, если все–таки нужна ему именно она, Ирина?!

Прибыл он с некоторым опозданием. Веселье, судя по звону посуды и доносившимся голосам, уже бушевало вовсю. Последовали объятия, рукопожатия, и вскоре Прошин был усажен за стол по соседству с очаровательной и обезоруживающе коммуникабельной особой, представившейся, как Анечка.

В дымном праздничном гомоне, ковыряя вилкой утку с моченым яблоком, Прошин обозревал собравшихся. Компания делилась на три части. Часть первую составляла богема, то есть коллеги по театру с женами или подругами, режиссеры и прочие сопричастные к искусству. Часть вторую комплектовала публика из сфер более приземленных, но не менее значимых по общественному своему статусу, вкратце: распределители дефицита. Услуг и товаров. В частности, восседали за столом два председателя кооперативов: жилищного и гаражного. Особа, представившаяся как Анечка, имела высокую квалификацию парикмахера и, кроме того, специалиста по вопросу облысения и как с ним бороться. Третью часть составлял Прошин. Он был просто друг детства знаменитого Валеры.