В шесть часов вечера, одетые в кимоно, Сергей и Прошин прыгали на батуте – разминались. Затем присели отдохнуть в уголке, прислонившись к прохладной, обитой кожаными матами стенке. Прошин достал из сумки банку виноградного сока и, сделав глоток, замычал от удовольствия.

– Слушай, Серж, – сказал он лирически–воодушевленно. - Помнишь, как мы сюда ездили раньше? Три раза в неделю, как повинность отбывать… И были ребята – самое то… Может, нам снова… начать?

Сергей уловил многозначительность и усмехнулся.

– Вряд ли… И насчет дзюдо вряд ли, и… насчет каратэ…

– Значит, ты здесь только из–за того, чтобы я с тобой отправил Воронину? Потакаем капризу? Взятка присутствия?

Глинский молчал, щурясь от нестерпимо яркого люминесцентного света, затопившего зал; смотрел, как, сверкая лодыжками, взлетают вверх ноги… вскрик… звонкий удар о ковер…

- Ты онемел?

– Да! – Глинский с вызовом поднял на него глаза. – Да, я сам по себе. И ищу свое окружение. А быть с тобой… прости – значит быть одному. И вообще с тобой – смейся не смейся – страшно.

– Да разве я вурдалак какой, деточка? – улыбнулся Прошин. – Съем тебя? Дурак ты! Прибился к стаду: оно большое, глупое, и в нем не боязно. Раскрыть тебе шире глазенки? - Прошиным начинало овладевать раздражение. – Раскрываю. Ты думаешь в науке переворот устроить? Не будет его. Ты дерьмо. Как и я. И не суйся в творчество свиным рылом, не ваш это удел, мсье. Лучше командуй и держи в кулаке творящих, и ставь перед ними задачи… Вот он – смысл. И еще. Дыши воздухом, ешь икру, а не сосиски, пей не чаек пресный, а то, что сейчас, – свежевыжатый сок. И езди… не в набитом метро, а в машине, да так… три нуля впереди на номере и телега соответственно… А чтобы не жиреть, раз в недельку сюда: батут, коврик, бассейн, банька; вход строго по пропускам. А все твои сомнения и фокусы – это, Сереженька, от большого незнания жизни. Будь здоров! – Он взболтнул сок и поднял банку на свет. – Да разольется сия благословенная жидкость по периферии наших грешных телес…

«Этот Поляков действительно задавил меня, – подумал он с неприязнью. – Скоро начну говорить его голосом…»

– Ты знаешь… – сказал Сергей, вставая, – я пойду…

– Сейчас, – ответил Прошин. – Одна просьба, ладно? Маленькая схватка. И уйдем вместе.

Сергей принял стойку. Прошин тотчас ухватил его за рукав и за плечо кимоно. Победить Глинского для него, мастера спорта, труда не составляло, и так называемая схватка была игрой кошки с мышью.

Он топтался на плотной соломе татами, изредка пугал Глинского имитирующими подсечку выпадами ноги, с досадой уясняя: ничего не вышло, Сергей утерян, и клешни тех убеждений, которыми он пытался удержать первого и последнего друга, и на этот раз щелкнули, ухватив пустоту.

«Я был грязной ступенькой для него, – думал он. – Ступенькой, на которую надо шагнуть, чтобы, оттолкнувшись, рвануть на чистую, повыше… Но подошвы–то у тебя грязные! И не отмыть их тебе!»

Ярость бичом полоснула Прошина: защекотало в носу, свело скулы… И вдруг от подсечки Глинского колено его пронзила боль, ковер ушел из–под ног, и только в последний миг, уже в падении, он переменил захват и, перекинув ворот противника вокруг шеи, провел «удушение».

Они повалились на ковер вместе. Прошин, сжав зубы так, что шумело в ушах, мертво держал воротник, сдавливая Глинскому предплечьем сонную артерию.

– Пу…сс...ти, – прохрипел тот, кося страдальчески застывшими глазами.

Прошин словно вынырнул в действительность. С трудом разжал белые, онемевшие пальцы. Какое–то затмение… Открылось: несколько секунд – и он бы задушил…

Растирая горло, опоясанное багровым рубцом, Глинский тяжело привстал. Ноги его не слушались.

– Извини, – бормотал Прошин. – Я не хотел… я…

Сергей, оторопело крутя головой, отправился в раздевалку.

– А бассейн? – крикнул Прошин. – Слышишь? А баня?

Тот остановился. Сказал почти неслышным, сорванным голосом:

– Я… пойду. Прощай. Я… поеду с Наташей?

– Не знаю, – отвернулся Прошин.

Выждав время, он поплелся в сауну. Настроение было мерзким, ушибленное колено ныло, и, машинально вытирая пот с лица, он долго сидел в каленом пару на горячей скамье, определяя себя: «Отталкивающий, ущербный тип, злобный, паршивый ублюдок… А в чем ущербный? И чем отталкивающий?»

«Не бери в голову, – увещевал Второй. – Или вот что. Запутайся вконец. Чтоб надоело. И плюнь. Ага? Помочь? Может ты не Серегу сегодня душил – себя?..»

* * *

С банкой черной икры, копченым осетром и с ящиком «Хванчкары», в очередное воскресение Прошин отправился к Полякову. Угощение стоило приличных денег, но Прошина более занимала реакция товарища, оказавшаяся более чем восторженной.

Стояла июльская жара, в квартире были подняты портьеры, и комнаты заполонило солнце. Тополиный пух летел с улицы, забивая москитные сетки на окнах.

Поляков, отчего Прошину было как-то неудобно и странно, легко клюнул на легенду о приостановленном проекте анализатора, не удосужась проверить предложенную ему версию. Такой безоглядной доверчивости в своем компаньоне Прошин не предполагал, хотя не раз убеждался: самые легковерные люди – это, как ни парадоксально, жулики. Неудобство, однако, было недолгим: в борьбу с совестью вступил Второй и, как всегда, быстренько ее нокаутировал. В чем-то Второй был прав. Прохвост, надувающий прохвоста и сострадающий при этом жертве, смешон, а пресловутое джентльменство между негодяями – липа. Пусть уж все будет по правде…

– А я только что от мамы… – делился Поляков. – Знаешь, приехал в старый дом, где вырос, и ощутил: родина – здесь; она – этот дом, эта квартира… Смотрю с балкончика: ребятишки мяч гоняют, там, где я когда–то… Запахи детства, щемящая грусть по ушедшему; я чувствовал себя добрым, мудрым…

– Тебя Пегас лягнул копытом, старик.

– Ну, конечно, – покорно огорчился Поляков. – Тебе все бы опошлить. Жалкий циник. – Его внимание привлек перстень Прошина, блеснувший бриллиантом. – Хе, – он протянул руку, – что за кольцо царя Соломона? Бижутерийка?

– Чего? – оскорбился Прошин, стягивая перстень. – На, глянь!

– Резьба по золоту, – констатировал Поляков. – Клеймо древнее… «Ювелирторгом» здесь не пахнет… И камень серьезный. Только огранка топорная.

– Эта штучка, – не то, чтобы хвастливо, но веско сказал Прошин, – украшала перст Бориса Федоровича Годунова. Передается в нашем роду из поколения в поколение. С такой вот ссылкой. И огранке этой топорной цены нет. Конечно вы в большом неверии, сэр…

– Естественно. Но все равно я готов купить…

– Ты расторопный малый.

– Н–да, – цокнул Поляков, с сожалением возвращая перстень. – Какофония ассоциаций. Смотрю и думаю: какая мы чушь! Сколько поколений сменилось, от костей тех, кто носил это колечко, и прах не остался, а колечку хоть бы хны! И ведь пройдет время, кто–то скажет: эта штучка украшала перст Лешки Прошина, а от Лешки – труха…

– Мы как пылинки в лучике света, – в тон ему подтвердил Алексей. - Врываемся в него из тьмы, покрутимся в нем и снова во тьму.

– Пегас долбанул и тебя, – заметил Поляков. – Кстати, как насчет стихосложения: ты не пробовал?

– Я прозаик, – ответил Прошин, вытаскивая из портфеля рукопись докторской. – Вот, можешь прочесть…

– Записки сумасшедшего? – Поляков, усмехаясь, достал очки. Увидев заголовок, поскучнел. Начал читать. Через час, недоуменно пялясь на Прошина поверх очков, сказал: – Этот манускрипт годится только для того, чтобы оклеить им дачный сортир. У тебя есть дача? Кое–что симпатично, да. Но в целом – бижутерийка, рассчитанная на вкус папуаса. Ты что, Леша?