И вроде бы в круговерти дел отошел Коля на задний план, забылся, как забывается все грязное и досадное, что было в жизни, но под конец того последнего дня, когда ровную стопочку бумаги охватил коленкор переплета, когда оставалось, может быть, с гордостью осознать громаду своего труда и стараний, у Прошина засвербели всякие мысли: анализатор, больные, опять-таки Авдеев… Он не мог понять свое состояние; тягостное, расплывчатое раздражение на самого себя… Что такое?… Совесть? Простое, режущее слово… Наверное, да.

Он долго не мог уснуть, мучимый этой проклятой, неизвестно откуда свалившейся совестью. Сон, пришедший к нему под утро, был воспаленным и коротким. Несколько раз он вскакивал, замерзая в холодном поту. Неужели заболел?! Хворей он боялся безгранично и слепо, сам не понимая причин такого страха, но сегодня понял, что именно страшило его: болезни, эти сигналы о бренности живого, напоминают, что надо свершить несвершенное, закончить незаконченное, а что создал он? Или хотя бы начал создавать? Диссертацию?

Горький смешок.

Вышел на балкон. Великолепное июньское утро. Солнышко. Поливальные машины, радуги воды, весело передвигающиеся вдоль чистых, сухих тротуаров. Теплый, порозовелый кирпич домов. Запах смородины. Белые лепестки вишен, будто тысячи мертвых бабочек, усыпавшие землю. Осыпались вишни. Прощай, весна! А он и не заметил ее расцвета, быстрого бега ее…

Душный полумрак комнаты. Слабый ветерок, веявший через раскрытую дверь балкона, перебирал листы раскрытой диссертации, лежавшей на столе по соседству с немытой тарелкой и надкусанным куском хлеба. Прошин замер. Мелькнуло сумасшедшее желание – выдрать из переплета страницы и затем, сминая их в хрусткие комки, швырять куда–попало… Но прикасаться к диссертации было боязно и противно, как к битому стеклу.

Он повалился на одеяло, чувствуя плещущийся в глазах страх за себя и перед самим собой.

Вчерашнее суетное желание достичь уже близкой цели, бегать, изворачиваться, исчезло; теперь была безучастность, страх перед расплатой и богом, строго глядевшим сквозь него иконой древнего письма на стене.

Он мотнул головой, отринув от себя все мысли, оделся и спустился к машине. Он ехал в институт. Ему надо было как-то отвлечься. От самого себя.

Около гаража он столкнулся с Зиновием.

– Здоров, начальник! – сказал тот.– А мы тут тебе сувенирчик припасли… – И показал напоминающую клещи штуковину: вороненый стержень, а на конце его два изогнутых серпами граненых клыка, отливавших булатной голубизной.

– Сувенир? – подозрительно спросил Прошин.

– Прибор – замрите мухи! – ответил Зиновий компетентно. – Противоугонное средство карающего назначения. Значитца, так… Лезут к вам в машину. Ключик в замок, он будет попроще… Тут выскакивают эти друзья… – Он потряс «клешней». – Одна из–под «торпеды», другая – на педальку акселератора… Тресть–есть! Нога–рука.

– Так он же кровью истечет, – сказал Прошин, коснувшись пальцем острия клыка, этот бандит…

– Так бестолковых и учат, – уверил Зиновий.

– То есть капкан на автомедвежатника, – подытожил Прошин в раздумье. – Что же… Идейка реакционная, но где есть собственность, должна быть и охрана ее… А где охрана – там гуманизм извечно ни при чем. Ставь! Сколько с меня?

– Вопрос дипломатический. – Зиновий почесал «клешней» за ухом.– Пятьдесят. Но это же аппарат!

– К концу дня успеешь?

– Ну, все в лучшем виде…

Прошин отправился к себе в кабинет. У двери остановился, взглянув на новую табличку «Иностранный отдел», сменившую прежнюю, двуязычную, что казалось ему выспоренной. Новшество, однако, вышло боком: кто–то из недругов соскреб первые три буквы и теперь сияющая позолотой надпись гласила не что иное, как «странный отдел».

Прошин сжал зубы, пробормотал: «И таких ты жалел!» – плюнул и вошел в кабинет. Там он застал машинистку Ванечку и Глинского.

Ваня сидел на столе, дрыгал ногами и что-то оживленно рассказывал Сергею. Увидев шефа, он моментально со стола спрыгнул и почему-то начал проверять, все ли пуговицы на рубашке застегнуты.

- А я в институт поступаю, - бодро поделился он.

- В пищевой? – лениво спросил Прошин. – Сережа, брысь с теплого места, оно мое…

- Не, в технический, - шмыгнул носом Ваня и принялся что-то жевать. – Там с военной кафедрой что-то не того… А значит…

- А значит, армия должна обойтись без призывника Лямзина, - продолжил Прошин. - У меня резинку свистнул? – ненастойчиво поинтересовался он.

- Это конфета! – с негодованием сказал Ванечка и сделал глотательное движение.

- А что у тебя за грязь на щеках, абитуриент?

- Где? – Ваня кинулся к зеркалу. – А, так это я не побрился!

- А, понятно, - сказал Прошин. – Пардон.

- Алексей Вячеславович! – выпалил Ванечка, вероятно, заветное. – Я слышал, у вас декан знакомый…

- Знакомый, - сказал Прошин. – И что?

- Помогите…

- Каким образом?

- Ну…

- Поможет он тебе, поможет, - вмешался Глинский. – Шагай, Ваня, нам поговорить надо.

И Ванечка с неохотой удалился.

– Леша, ты всегда был мне другом, – начал Глинский.

– Ой, Сереженька, откель слова такие? – удивился Прошин. – Надо что–нибудь, да? Ты уж сразу выкладывай.

– Да, у меня просьба. Океанологи приглашают меня и Лукьянова на испытания «Лангуста». Пошли вместо Лукьянова Наташу…

– А как же бедный Федя Константинович? Крым, море, воздух… Обделим старикана, нет?

– Он с июля в отпуске. Август – отгулы.

– Подумаю, – кивнул Прошин. – Ты, кстати, отчего до сих пор не женат? Я просто заждался: когда ж Натали сменит фамилию? Наталья Глинская! Звучит! А то что такое… Воронина. А? Или дело не клеится? Поведай. Мы ведь, как ты изволил выразиться, друзья… – Прошин достал из стола пакетик с орешками миндаля и начал колоть их пресс-папье.

– Не пойму я ее, – как бы про себя произнес Сергей и раздраженно повел плечом, словно пытаясь высвободить его из футболки.

– Да она не для тебя! Тьфу! – Прошин сморщился и выплюнул в окно крошево горького зернышка. – Ничего у тебя с ней путного не получится, Серега, помяни мое слово!

«А если все–таки вернуть его? – подумал он.– Не поздно же…»

– Так как насчет командировки?

– Я подумаю, – повторил Прошин. – И знаешь… поедем–ка мы сегодня вечером поваляться на коврике в кимоно. Я покажу тебе парочку трюков из айкидо и одну элегантную штучку из кун–фу – пяткой в висок, стреляющий такой удар, сбоку…

– Мне… приказано ехать?

– Ага. Часам к пяти подходи к машине.

Сергей ушел. Прошин разобрался с международной перепиской и призадумался. Его неожиданно привлекла мысль о поездке в Крым. Почему бы не поехать самому? Но с кем? А если с Серегой? Вспомнить молодость? Эх, как они отдыхали раньше! Раньше, когда действительно были друзьями, когда жили настоящим и весьма насыщенным событиями днем, когда будущее рисовалось в сверкающих красках дорогих вещей и далеких стран… Нет, теперь они, чьи мечты давно воплотились в обыденность, не те, и прежней общности в совместном отдыхе не будет. Но с кем тогда? Вот был бы Роман… Хотя с ним тоже как–то… скучно. Ну, а с Ворониной, если та согласится? Ого, интересно! Поехать с этой пай–девочкой. Да еще отбить ее у Сереги, ха–ха–ха! А ведь в самом деле мысля оч–чень оригинальная, и почему не попробовать?

В два часа он пообедал и до пяти играл сам с собой в «самолетики», поражая стреляющим из–под пальца карандашом нарисованные на бумаге крестики. Затем отправился к машине.

Глинский уже сидел там, скучая. Подбежал Зиновий. Дыша портвейном, произнес напутственную речь о технике безопасности в обращении с карающим устройством «клешня» – и поехали.