Прошин отшагал по коридору, оклеенному обоями стенгазет и плакатов, и вошел в кабинет Бегунова. Совещание начальников лабораторий уже началось, и он удовлетворенно отметил выигрыш пяти минут опоздания у нудного часа высиживания на стуле под жужжание трех десятков голосов. Он извинился, бесшумно скользнул на свое место и погрузился в раздумье, благо повод имелся значительный. Вчера, изучая набросок схемы анализатора, он наткнулся на любопытный факт: разработка датчика давала возможность расширения кандидатской. Конечно, границы расширения до докторской не простирались, тут не хватало еще многого, более того – основы основ: центральной идеи; но факт оставался фактом – конструирование прибора пересекалось с прежней диссертацией.

– Леш… – шепнул ему сидевший рядом Михайлов. – В Австралию еду, слышал? В гости к кенгуру. На год.

– Товарищи… – нахмурился Бегунов.

Михайлов понимающе поднял руку и умолк.

– Михайлову не терпится поделиться новостью, – объяснил Бегунов присутствующим.– Дело в том, что австралийцы предлагают нам обмен специалистами, посылая в наш институт своего сотрудника и приглашая к себе нашего. Кто наш сотрудник – догадаться не трудно. Теперь так… – Он раскрыл кожаную ярко–красную папку с золотым гербом, надел очки и начал перебирать бумаги. – Мы получили заказ на разработку аппаратуры для института океанологии…

Все спрятали глаза. Работы хватало у каждого, а документы, извлеченные из хорошо и печально известной алой папки, предполагали жесткие сроки, полную отдачу и серьезные неприятности в случае срывов. Боязливое шушуканье горохом просыпалось по рядам. Прошин взглянул на Михайлова. Тот сидел и улыбался. Ему было на все наплевать. Он вышел из игры, и на нем скрещивались неприязненные взгляды тех, кто с трепетом ожидал падения меча. Но директор пока медлил опустить его на чью–либо голову, объясняя назначение подводной аппаратуры, суля командировку в Крым, отведенную для испытаний…

Работа вырисовывалась нетрудной, но кропотливой, и Прошин невольно прикинул – успел бы он с ней к лету или нет? В самом деле – если не Тасманово море, так хотя бы Черное… И – осенило! Без логических связок, молниеносно, подобно магниту, притягивающему россыпь железных опилок, выстроился перед ним план, воедино собравший все исподволь копошившиеся мыслишки. Прибор для океанологов как раз и был третьей частью, четко стыковавшейся и с кандидатской, и с анализатором. Итак – докторская. Бесполезная, с расплывчатой идейкой практического применения, но при желании можно внушить, что и трактор, всунь ему в кабину водопроводную трубу – танк! Неужели… шанс?

– Простите, – подал голос Прошин. – Я не хочу вмешиваться в планы руководства, но, учитывая загруженность наших лабораторий, предлагаю отдать эту работу мне.

– Вы берете на себя большую ответственность, – предупредил Бегунов. – У вас и без того серьезная тема.

– Знаю.

Прошин отправился к себе, провожаемый одобрительными взорами коллег. Ему было легко. Балласт бездеятельности оборвался, брякнувшись за спиной, появилась цель, далекая, сложная, но только такие он и признавал, презирая стрелявший в упор. Те, кто лупит в упор, не стрелки, те много не настреляют…

Он еще раз взвесил каждый пунктик плана: кандидатская – деталь готовая, почистить ее, снять шелуху… Затем – датчик. Эту деталь вытачивает лаборатория. И морской прибор. Окрестим его… «Лангуст». И надо для него дать мастеру свой резец, неудобный, явно не тот, но в правильности подбора резца мастера придется убедить.

Он осторожно покусывал губы, и глаза его смеялись. Он действительно был счастлив, хотя сам не понимал отчего. Но вспомнилась Ирина, семь цифр–закорючек, перенесенных с клочка бумаги в записную книжку, и он – анатом своих чувств – также связал их строгой схемой и подвел итог, вышедший отменным: приятный кавардак любви царил в душе; начиналась Игра! – и ее захватывающая прелесть, отзывавшаяся щекотным холодком в груди, преисполняла его смыслом. А может лишь иллюзией смысла. Но какая в конце концов разница?

* * *

В кабинете он застал Глинского. Тот нервно загасил сигарету и ломким визгливым голосом закричал:

–Ты когда–нибудь уволишь эту пьянь или нет?!

Лицо Сергея пылало, волосы были растрепаны, глаза сверкали бешенством. Вернее сверкал один глаз; второй заплыл, свирепо тлея в здоровенном багровом синяке.

– О, – Прошин поправил очки. – Какая странная производственная травма…

Глинского затрясло.

– Если бы не Чукавин….

– Постой, паровоз, – сказал Прошин. – По порядку, пожалуйста.

– По порядку… – Глинский сопел, едва не плача. – Стою с Наташей. Говорим. Вдруг – Авдеев. Так и так, разрешите на минутку… Меня, значит. Сам – в дупель. Торчит как лом. Ну, вышли. И тут, представь, подзаборное заявленьице: «Если не оставишь ее…» Я его конечно, послал. Ну и… – Он приложил к глазу пятак.

«Как незаметно наступила зима, – думал Прошин, всматриваясь в искрящийся снежком дворик НИИ, исполосанный темными лентами следов автомобильный шин. – Наступила, похоронила под снегом грязь, мокрые листья, чьи–то обиды…»

– Я в суд на него, сволочь, подам! – заявил Глинский, давясь злобой.

Прошин очнулся.

– В суд не надо, – отсоветовал он. – Возня. Я уволю его, и все. Но вовсе не из сострадания к твоему фингалу. Мне просто не нужны разносы от начальства по милости двух петухов, устраивающих дуэль из–за какой–то курицы.

Сергей сжал кулаки, но Прошин, приняв рассеянный вид, отвернулся.

Когда Глинский удалился, Прошин вызвал Авдеева.

Коля Авдеев был гордостью и горем лаборатории. Талант и пьяница. Любая ужасающая в своей мудрености задача решалась им быстро и просто, хотя никаких печатных трудов, степеней и прочих заслуг за Колей не числились.

Через несколько минут голова инженера робко просунулась в дверь. Авдеев молчал. Прошин тоже.

– Ну ладно, – наконец сдался Алексей. – У тебя есть что–нибудь еще там, за дверью?

– Есть, – застенчиво призналась голова.

– Тогда заходи сюда весь!

Авдеев, поразмыслив, повиновался.

– Садись, убогий, – сказал Прошин дружелюбно. – Он открыл сейф и, не сводя с собеседника насмешливых глаз, вытащил ворох бумаг. – О! Полное собрание твоих объяснительных. За опоздания на работу, уходы с нее… за появление в состоянии определенном… Сейчас ты напишешь еще одно произведение. Повесть о том, как поссорились Николай Иванович и Сергей Анатольевич. Пиши, Гоголь. Или… Мопассан? Пиши, лапочка. И слезно моли о пощаде. Раскаяние – путь к спасению. А если серьезно, Коля, то ты распустился. Чересчур. И давай–ка, в самом деле… пиши. По собственному.

– Леша, прости. Я больше….

– Не надо детсадовских извинений! Пиши! Все!

– Увольняешь, – с пьяным сарказмом сказал Авдеев. – А кто диссертацию тебе сделал – это, значит, шабаш, да? Забыто?

– Ну и сделал, – Прошин протирал краем портьеры свои ультрамодные очки.– Только зачем попрекать? Тогда ты нуждался в быстрых деньгах и получил их. Ну, что смотришь на меня, как упырь? Давай лучше объясни функцию тупого угла в любовном треугольнике. А мы, для общего развития, послушаем…

– Заткнись, – процедил Авдеев, раздув ноздри.

– Ах, страшно–то как! – всплеснул руками Прошин. – Еще разок, только на октаву ниже и продаю тебя на роль Бармалея в Театр юного зрителя. Ты похож, кстати. Ходишь, как пьяный леший: небрит, костюм в пятнах, ботинки клоуна… – Он с отвращением посмотрел на инженера.

Испитый, с сеткой малиновый сосудиков на опухших веках, тот, ссутулившись, сидел на стуле, приглаживая узловатой рукой спутанные тусклые волосы.