— Прореху-то мы найдём, но нас в ней и заштопают.

— Я ничего против не имею, только это пусть сделают те, к кому мы идём.

— Нечто подобное мы пытались проделать во Франции. А ты не забыл, что тогда сделали с Людвигом Линдеманом?

— Поскольку он высадился не возле нашей наспех сколоченной группы, то, естественно, не мог принадлежать к вермахту.

Генгенбах понимающе кивнул и проговорил:

— У меня, как и прежде, такое чувство, что ему удалось пробиться к русским.

— Я лично надеюсь, что он своего решения не переменил, — пробормотал Зеехазе, который, будучи членом Коммунистической партии Германии, не скрывал своих симпатий к русским. Затем ему припомнились события, происшедшие 3 сентября 1944 года в Камбре.

Их было пятеро: Зеехазе, Генгенбах, Линдеман, обер-лейтенант Клазен и ефрейтор Мюнхоф. Они только что форсировали Сену. Плот, на котором они под покровом ночи переправились на противоположный берег реки, был сколочен на скорую руку из пустых бочек из-под сидра и досок от кузова развитого грузовика.

Когда плот оказался на самой середине реки, их обнаружил гитлеровский пулемётчик и тотчас же открыл огонь. Им ничего не оставалось, как быстро нырнуть под воду и находиться там столько, сколько позволяли их натренированные лёгкие. Добравшись до противоположного берега, они разошлись в разные стороны. Клазен и Мюнхоф открыто не решались выступить против гитлеровцев, хотя прекрасно понимали, почему это делают их коллеги — антифашист Зеехазе, Генгенбах, решивший отказаться от своего офицерского прошлого, и вахтмайстер Линдеман, который вообще терпеть не мог эту разбойничью войну с проигранными сражениями и печальным, таким близким уже, эпилогом. Тогда-то на берегу Сены они и расстались.

Поток отступающих гитлеровских войск нёсся к Сомме. Никто ни у кого не спрашивал, из какой они воинской части, с какой целью и куда двигаются. В вышестоящих штабах понимали, что все эти абсолютно неуправляемые потоки будут остановлены на берегах реки Маас или на линии Западного вала, что там вся эта масса будет заново перетасована и переформирована.

Третьего сентября они оказались на аэродроме в Камбре, где собралось огромное количество эсэсовцев и всяких чинов, жаждущих поскорее очутиться на родине. Сначала самолёты летали на Брюссель или Льеж, а затем на старый кайзеровский город Аахен. Все полагали и надеялись, что так далеко, то есть до границ Германии, противник не сможет их преследовать.

Потом наступили самые мрачные дни, вернее, вечера. В известной мере они были «свитой» второго, так сказать, сорта. И ехали они отнюдь не по железной дороге, по которой уже невозможно было проехать из-за отсутствия паровозов или из-за неисправности железнодорожных путей. Ехали они на обыкновенных велосипедах, с рюкзаками за плечами. Они ползли следом за бронеавтомобилями и колоннами машин, которые двигались в восточном направлении, домой, в рейх, к своим матерям и близким, ютившимся, среди развалин разбомблённых городов.

Монтгомери, отличавшийся страшной медлительностью, вряд ли был способен догнать их со своим бронированным кордоном, да и вряд ли он стал бы преследовать их вплоть до почти забытой границы Бельгии, ощетинившейся рядами противотанковых препятствий и укреплениями Западного вала.

Соединения генерала Паттона, действовавшие южнее на линия восточной границы Франции, также держались на известном расстоянии от отступающих…

Короче говоря, они двигались на своих велосипедах относительно спокойно, со скоростью двадцать километров в час, и надеялись укатить даже дальше тех, кто ехал на машинах, в которых вот-вот могло кончиться горючее. Благо ночи стояли тёмные, а с рассветом, когда самолёты противника начинали кружить в воздухе, угрожая не только колоннам машин, но даже одиночным машинам, самым надёжным средством передвижения становился велосипед… Знай только крути педали — и подальше от этого Камбре.

На аэродроме в полуразграбленных помещениях они всё же кое-что нашли: несколько банок мясных консервов, вино и даже бутылки шампанского незнакомой марки с горлышками, обёрнутыми серебряной бумагой. Все здорово проголодались, а о жажде, мучившей их, и говорить не приходилось. Сразу же набросились на еду, и никто не помешал их ночной трапезе.

И вдруг под столом, среди разбитых винных бутылок, Линдеман нашёл совершенно новенький Железный крест первого класса.

— Эрвин, ты среди нас один, у кого ещё нет такого ордена. — В басе Линдемана сквозила добродушная усмешка. — Так разреши же мне, дорогой, наградив обер-ефрейтора Зеехазе Железным крестом первого класса за его беспримерную храбрость. Предоставленный самому себе, без всякой поддержки со стороны… — Линдеман воткнул булавку ордена в сукно френча друга.

Но тут Зеехазе отвёл руку вахтмайстера и, содрав с себя Железный крест с серебряным кантом, бросил побрякушку фюрера на стол, как раз в винную лужицу, где уже валялась колбасная кожура:

— Я с трудом ношу Железный крест второго класса, который выхлопотал мне Альтдерфер. И то ношу только, так сказать, для маскировки, дружище Линдеман.

Все засмеялись и начали есть, чтобы набраться сил для предстоящей операции, а за час до полуночи тронулись в путь. Всё их вооружение состояло из трёх автоматов.

В Камбре повсюду были вывешены белые флаги. Это ничейная земля, и здесь лучше всего флагами обезопасить себя от возможной мести.

— А если мы наткнёмся на сторонников Сопротивления, что тогда? Ведь они-то ничего не знают о наших добрых намерениях, — заметил Линдеман.

— В жизни иногда необходимо принимать серьёзные решения, — проговорил Зеехазе. — И если мы на самом деле хотим сделать что-то доброе, то нам необходимо набраться мужества и не бояться никаких последствий.

Та ночь показалась им намного длиннее, чем предыдущие. Было темно, и головной велосипедист менялся через каждые четверть часа. Наконец над горизонтом появилось бледное зарево.

— Светает, — пробормотал Зеехазе. — Пора бы уже и городу быть. Всё равно какому…

Ещё не рассвело, как вдруг кто-то грубо окликнул их из темноты:

— Халло!

Окрик был таким, что невозможно было понять, кто кричит: англичанин, француз или немец.

Генгенбах и Линдеман, мгновенно потушив фонарики, свернули с дороги в сторону. Зеехазе кубарем скатился в придорожный кювет.

Послышалось ещё одно «халло!», но более требовательное, сопровождаемое клацаньем сразу нескольких затворов.

Но и на него никто не откликнулся, и тогда мелькнуло несколько вспышек и раздались выстрелы.

Зеехазе открыл ответный огонь. Рядом с ним, судя по силуэту, лежал Генгенбах, который тоже стрелял. И цель у них была одна: устранить все препятствия с их пути на восток.

Вскочив на ноги, Линдеман водил автоматом из стороны в сторону, стрелял длинными очередями, словно собирался уничтожить всю систему противника, а затем бесследно растаять в предрассветной полутьме.

Неожиданно Зеехазе почувствовал на своей спине такую тяжесть, что не смог даже пошевелиться. Был схвачен и обер-лейтенант…

Рассвет 4 сентября 1944 года оказался для небольшой группы смельчаков печальным. Спустя несколько минут их уже похлопывали по плечу.

— Доннерветер! Здорово же вы дерётесь! Бесстрашно! Значит, у фюрера ещё не перевелись настоящие национал-социалисты и бравые солдаты, которые борются до последнего! Этот идиот вместо того, чтобы спросить пароль, закричал своё дурацкое «халло». Слава богу, что всё обошлось благополучно…

Такой неуклюжей похвалой офицер войск СС приветствовал Генгенбаха и Зеехазе. Он ещё раз в знак своего особого расположения похлопал обоих по плочу и добавил:

— Вы немедленно поступаете в распоряжение нашего транспорта.

В пылу перестрелки незамеченным исчез Линдеман: он как сквозь землю провалился.

Генгенбаха и Зеехазе привели на сборный пункт их собственной дивизии, в состав которой входил и полк.

Кольцо окружения противника тем временем сжималось всё теснее. Прорвать его уже по было никаких шансов.