Кузминым и некоторыми другими, я в той же линии и в том же духе рассчитывал на встречу с Вами и с Белым.
Однако, разочарование на Ваш счёт — истинное ещё счастье против разочарования Белым. Здесь все перессорились, найдя в пересечении произвольно полемических и театрально приподнятых копий фикцию, заменяющую отсутствующий предмет. Казалось бы, надо уважать друг друга всем членам этой артели, довольствуясь взаимным недовольством, без которого фикции бы не было. Последовательности этой я не встретил даже в Белом...»
Марина находилась уже в Чехии, и надежды на немедленную встречу с Борисом Леонидовичем — просто сняться с места и поехать налегке и накоротко в Берлин — у неё не было; из-за того, что некому было «нажать на инстанции» для получения визы; из-за того, что подобная поездка была не по карману, а главное, — не по чувству ответственности перед близкими за содержимое этого тощего кармана! (Всё в Чехии оказалось не по карману, кроме окружающей пражские пригороды, действительно прелестной природы...)
Но это была внешняя, так сказать бытовая, сторона невозможности. Марине, с её энергией и волей к борьбе, может быть, удалось бы преодолеть эту невозможность, будь она убеждена в необходимости встречи, в своей внутренней готовности к ней. Если бы втайне не страшилась её.
И с тревожной верой, с тревожным восторгом Марина принимает предложение Пастернака, романтическое и несбыточное, встретиться в Веймаре, под сенью обожаемого обоими Гёте, - в мае 1925 года. «...А теперь о Веймаре11: Пастернак, не шутите! Я буду жить этим все два года напролёт. И если за эти годы умру (- не умру!), это будет моей предпоследней мыслью. Вы не шутите только. Я себя знаю. Пастернак, я сейчас возвращалась чёрной просёлочной дорогой... - шла ощупью: грязь.
ямы, тёмные фонарные столбы. Пастернак, я с такой силой думала о Вас - нет, не о Вас — о себе без Вас, об этих фонарях и дорогах без Вас, - ах, Пастернак, ведь ноги миллиарды верст пройдут, пока мы встретимся!
...Два года роста впереди, до Веймара. (Вдруг — по безумному! — начинаю верить!) Мне хочется дать Вам одно обещание, даю его безмолвно: - буду присылать Вам стихи и всё, что у меня будет в жизни...»
Из двух назначенных лет проходит год - огромный год «жизни, как она есть» - во всей её растворяющейся повседневности и кален-дарности, со всеми её заботами, досадами, радостями, дождями, радугами, бессонницами, недоразумениями, новыми знакомствами, старыми спорами, шумящими примусами, - огромный год творчества в потоке жизни и наперекор ему - год переписки с Пастернаком, год нарастания этой титанической, поэтической страсти, страсти «поверх барьеров»...
«14.6.1924 Марина, золотой мой друг, изумительное, сверхъестественно родное предназначенье, утренняя дымящаяся моя душа, Марина... За что я ненавижу их [письма]. Ах, Марина, они невнимательны к главному. Того, что утомляет, утомительной долготы любования они не передают. А это — самое поразительное.
Сквозь обиход пропускается ток, словно как сквозь воду. И всё поляризуется... И когда сжимается сердце, — о, эта сжатость сердца, Марина!.. И насколько наша она, эта сжатость, - ведь она насквозь стилистическая!
Это — электричество, как основной стиль вселенной, стиль творенья на минуту проносится перед человеческой душой, готовый её принять в свою волну... ассимилировать, уподобить!
И вот она, заряженная с самого рождения и нейтрализующаяся почти всегда в отрочестве, и только в редких случаях большого дара (таланта) ещё сохраняющаяся в зрелости, но и то действующая с перерывами, и часто по инерции, перебиваемая риторическим треском самостоятельных маховых движений (неутомляющих мыслей, порывов, «любящих» писем, вторичных поз) — вот она заряжается вновь, насве-жо, и опять мир превращается в поляризованную баню, где на одном конце — питающий приток... времён и мест, восходящих и заходящих солнц, воспоминаний и полаганий, - на другом - бесконечно-малая. как оттиск пальца в сердце, когда оно покалывает, щемящая прелесть искры, ушедшей в воду...
... Какие удивительные стихи Вы пишете! Как больно, что сейчас Вы больше меня! Вообще — Вы — возмутительно большой поэт. Говоря о щемяще-малой, неуловимо электризующей прелести, об искре, о любви—я говорил об этом. Я точно это знаю.
Но в одном слове этого не выразить, многих — мерзость.
выражать при помощи
Вот скверное стихотворение 1915года из “Барьеров”211:
Я люблю тебя чёрной от сажи Сожиганья пассажей, в золе Отпылавших андант и адажий С белым пеплом баллад на челе, С заскорузлой от музыки коркой На подённой душе, вдалеке Неумелой толпы, как шахтёрку, Проводящую день в руднике”,
О, письмо, письмо, добалтывайся! Сейчас тебя отправят. Но вот еще несколько слов от себя:
Любить Вас так, как надо, мне не дадут, и всех прежде, конечно, -Вы. О, как я Вас люблю, Марина! Так вольно, так прирожденно, так обогащающе ясно. Так с руки это душе, ничего нет легче '.
Вы видите, как часто я зачёркиваю ? Это оттого, что я стараюсь писать с подлинника. О, как меня на подлинник тянет! Как хочется жизни с Вами. И, прежде всего, той её части, которая называется работой, ростом, вдохновеньем, познаньем. Пора, давно пора за нее
Я черт знает сколько уже ничего не писал, и стихи писать наверное разучился.
Между прочим я Ваши тут читал. “Цветаеву, Цветаеву!” - кои-чала аудитория, требуя продолжения...
...А потом будет лето нашей встречи. Я люблю его за то, что это будет встреча со зщщш силой, т. е. то, что мне ближе всего, и что я только в музыке встречал, в жизни же не встречал никогда.. И вот опять письмо ничего не говорит. А может быть даже оно Ваши стихи рассказывает своими словами. - Какие они превосходные!..»
«...Ябуду терпелива, - пишет Марина, - и свидания буду ждать как смерти. Отсюда моё: ’
Терпеливо, как щебень бьют,
Терпеливо, как смерти ждут,
Терпеливо, как вести зреют,
Терпеливо, как месть лелеют -
Буду ждать тебя (пальцы в жгут —
Так Монархини ждёт наложник),
Терпеливо, как рифму ждут, ’
Терпеливо, как руки гложут,
Буду ждать тебя... 30
...Нужно быть терпеливым, великодушным, пожалуй - старше возраста. Только старик (тот, кому ничего не нужно) умеет взять,
принять всё, т. е. дать другому возможность быть, приняв - избыток...
Ваше признание меня, поэта, до меня доходит — я же не открещиваюсь. Вы — поэт, Вы видите — будущее. Xeaiiy сегодняшнему дню (делу) я отношу за счет завтрашнего. Раз Вы видите — это есть, следовательно — будет.
Ничья хвала и ничье признанье мне не нужны, кроме Вашего. О, не бойтесь моих безмерных слов, их вина в том, что они ещё слова, т. е. не могут ещё быть только чувствами.
...Я очень спокойна. Никакой лихорадки. Я блаженно провожу свои дни. В первый раз в жизни не чары, а знание. Вы в мире доказаны помимо меня.
О, не превышение прав и не упокоение в себе! Кроме Элизиума духа есть ещё чешский лес, с тростинками, с хворостинками, с шерстинками птиц и зайцев, - лбом в Элизиум, ногами на чешской земле. Поэтому покойно только моё главенствующее. А ногам — для того, чтобы идти к Вам — нужна рука, протянутая навстречу. Хочу Ваших писем: протянутой Вашей руки...
Что до “жизни с Вами”... —
— Исконная и полная неспособность “жить с человеком ”, живя им: жить им, живя с ним.
Как жить с душой — в квартире? В лесу может быть - да. В вагоне может быть — да (но уже под сомнением, ибо — I класс, II класс, III класс, причём третий класс вовсе не лучше первого, как и первый класс — третьего, а хуже всех — второй класс. Ужасен — разряд).
Жить (сосуществовать) “с ним ”, живя “им ” — могу только во сне. И — чудно. Совершенно так же, как в своей тетради...