— Вставай!

Кронго встал.

— Не поворачивайся, — сказал спокойный голос.

Кронго видел краем глаза зеленый «лендровер». На радиаторе сидели двое белых, остальные были африканцы.

— Руки на затылок… Повернись…

Руки сами собой прилипают к затылку. Что же теперь? Ноги сами собой поворачиваются. То, о чем он слышал, сейчас рядом, вплотную.

— Белый?

Только сейчас Кронго смог различить того, кто это спрашивал. Перед ним плыли, качаясь, серые спокойные глаза. Загорелое обветренное лицо. Человек сидит на радиаторе, свесив ноги и направив на Кронго автомат. Улыбается.

— Я ведь спрашиваю — вы белый?

В этих серых глазах мелькает желание спасти жизнь Маврикия Кронго. Как будто даже добрая сочувственная улыбка.

Тогда, после проездки перед трибунами, он принял душ. В одной из открытых машин, стоящих у ипподрома, увидел девушку, лицо которой показалось ему знакомым.

— Африка? — сказал он.

Это слово пришло само собой, он произнес его с полуулыбкой, но оно оказалось для них паролем. Он пожалел, что в этих скачках не будет борьбы, что он идет голым фаворитом, без соперников.

— Африка, — улыбнулась Филаб.

У нее были гладкие черные волосы, падающие вниз, — у местных проволоковолосых жителей такие встречаются редко. Он вспомнил — барьер, длинные ноги. Доверчивый поворот шеи. Она бывала в Европе.

— Я вас уже видел.

— И я вас, — сказала она. Голос глубокий, грудной. Ровный нос, удивленные негритянские глаза под желтыми веками.

Ну да, о нем же пишут газеты. Вот почему она знает его лицо. Тогда он уже начал приходить в себя. Да, именно — тогда уже начал… В нем уже не было боли — только тупое чувство утраты. Чувство утраты — и больше ничего. Ему уже не казалось странным, что он думает о женщинах. Не казалось странным и безразличным, что в поездках, в Берне и в Женеве, он теперь замечает — замечает, что женщины обращают на него внимание. И он уже отмечал про себя, что среди них были и красивые женщины. Но эта была необыкновенно молодой, необыкновенно красивой. Необыкновенно уверенной — и в то же время в глазах у нее был страх, страх, что он не решится говорить с ней дальше.

— Вы ждете мужа?

— Отца.

Сейчас должно снова прийти то, что появляется само собой.

— Покажите мне город.

Он сознательно соврал ей — он знал этот город до последнего переулка, потому что часто бывал здесь раньше. Еще — юношей. Часто… Он старался скрыть удивление. Скрыть недоуменный вопрос к самому себе — почему он обратил внимание на эту девушку. Он еще не верил, что все будет так легко. Но он обратил внимание, именно — обратил. И каждый ее взгляд сейчас уговаривал его продолжать разговор.

— Хорошо, — со стороны казалось, будто она с ним не разговаривает. — Только вы сейчас отойдите, потому что, если отец увидит…

— Хорошо. Где?

— Вы знаете набережную? Это очень просто. Центр, памятник Русалки. А теперь отходите. Всего доброго. В семь часов.

Он отошел довольно далеко и увидел ее отца, — судя по костюму, крупного чиновника из африканцев.

— Н-нет… — через силу выдавил Кронго.

Серые спокойные глаза продолжали с удивлением смотреть на него. Странно — как только Кронго сказал «нет», липкий страх, окутывавший его, пропал. Он даже почувствовал облегчение. Как легко было бы сказать «да». Но оттого, что сейчас он сказал «нет», Кронго почувствовал облегчение.

— Лоренцо… — загорелый обернулся, и африканец с баками, стрелявший по кустам, вылез из машины. Сунул автомат под мышку, подошел к Кронго. Осторожно прощупал карманы, оттянул рубашку, заглянул за пазуху.

— Бауса?

Это был африканец из племени ньоно. Почему Кронго все тем же шестым чувством понимал, что бауса, составлявшие большинство Фронта освобождения, должны быть объявлены вне закона? Сам Кронго был по матери ньоно. Ну вот, он должен ответить.

— Ньоно… — сказал Кронго.

— Зовут? Где живешь?

— Маврикий Кронго. Местный житель.

Губы его отвечают сами, как будто не являются частью его тела.

— Что делаешь здесь?

— Искал жену и детей.

Ньонец оглянулся на белого.

— Сочувствуешь националистам? — белый перешел на «ты».

— Сочувствуешь «Красным братьям»? — заорал ньонец. — Эй, скот? Или, как вы его называете, Фронту?

— Я далек от политики, — Кронго закрыл глаза, пытаясь успокоиться.

Ничего страшного. Он секунду вглядывался в плывущие в темноте оранжевые круги, снова открыл глаза. Серый спокойный взгляд белого был теперь не дружелюбным, а просто внимательным. Да, это конец, подумал Кронго. Как это будет? Они просто выстрелят в него. Он вспомнил — потом была бешеная скачка. Две тысячи четыреста метров. Пейрак пристроился за Стейт-Боем, чуть сзади с поля их пыталась обойти Монтана. «Пейрак, подожди», — шептал Кронго, припав к шее жеребца. Он понимал, что еще несколько столбов — и он уже почти проиграл Монтане. У лошади с такими задними ногами должен быть страшный финиш. «Пейрак, подожди… Пейрак, подожди…» Кронго слышал бешеный стук распластанного перед ним над бровкой Стейт-Боя. «А теперь, Пейрак, пошел… Пейрак, я никогда тебя так не просил… Пейрак, пошел…» Нет никакой уверенности, что в гладких скачках Пейраку нет равных. И, не надеясь уже ни на что, Кронго увидел, как расстояние между ним и Стейт-Боем медленно сокращается. Подтянулась и стала вровень с ним спина, а потом сам припавший к шее жеребца белобрысый оскаленный Дин. Он почувствовал запах конского пота, увидел падающую пену. Сзади выплыло ровное дыхание Монтаны. Она обходит его с поля. «Пейрак, мы проиграли… Пейрак, милый, пошел… Пошел… Пошел…» Монтана настигала сзади. Уже перед самым финишем Кронго подумал — надо было бояться только Монтаны. Но уже никого нет сбоку, и они одни…

А потом — рев, вопли, выстрелы… «Пей-рак! Пей-рак! Пей-рак!» Кто-то стаскивал его с лошади, не давал пройти на взвешивание, тряс за плечи, кто-то цеплял на шею огромный венок… А потом была темнота.

— Ты не жалеешь? — тихо сказал он.

— Нет, — Филаб повернулась, и он подложил ей под голову руку.

Здесь, в бунгало, ключи от которого дал ему приятель, было пусто и тихо. Из темноты, совсем рядом, будто в двух шагах, доносился шум океана.

— Филаб… — тихо сказал он. — Филаб…

— Когда ты уезжаешь? — спросила она.

— Послезавтра.

— Я приду на скачки…

И тут же он опять ощутил серый спокойный взгляд белого с капота «лендровера».

— Я директор ипподрома, — сказал Кронго. — Занимаюсь лошадьми. Я тренер скаковой и рысистой конюшен. Я приехал сюда из Европы.

— Кончить его здесь? — тихо спросил Лоренцо.

Белый неторопливо закурил. Спрятал пачку в карман гимнастерки. Он все время будто спрашивал одобрения, косился на второго белого — незаметного, щуплого, с лицом хорька.

— Хорошо, посмотрим, какой ты директор ипподрома…

Сероглазый кивнул, Кронго усадили рядом с водителем, «лендровер» тронулся.

— Наверное, последняя поездка, — ласково усмехнулся шофер.

Крейсс — с лицом хорька.

— Маврик… Ах ты, Мавричек мой… Маврянчик…

Только мать могла звать его так — Мавричек… Маврянчик… Она странно переделывает, переиначивает его имя, и это приятно ему. Он помнит — это «Маврянчик» успокаивало его так, будто было залогом, говорило — все будет хорошо, хорошо.

Мать была ньоно, а отец — белый. Когда он был маленьким, он не думал об этом. Они жили в Париже, у них была своя квартира — в центре, в двух шагах от Елисейских полей. Только сейчас он понимает, что в этом браке мать «снизошла». Было именно так: его мать, «негритянка», «дикарка», Нгала Кронго, снизошла.

Когда они проезжали по городу, Кронго видел брошенные на улицах машины, воронки в мостовой, выбитые окна. У одного из домов на набережной Республики стояли люди с поднятыми руками. Промелькнул патруль белых, автоматы поднялись в приветствии вслед «лендроверу». Знакомая улица. Коттедж Кронго, палисадник пуст. Еще квартал — и ипподром.