Уроки игры на фортепьяно стали для меня подарком на шестьдесят четвертый год рождения и утешительным призом после прощания с Консуэлой. И я добился примечательного прогресса. Теперь я играю немало трудных пьес. Интермеццо Брамса. Шумана. Сложные прелюдии Шопена. Исполняя некоторые из этих вещей, я сбиваюсь в особо опасных местах и играю по-прежнему скорее посредственно, но я над этим работаю. Когда я в изнеможении говорю своей наставнице: «Мне этого не осилить! А вам-то как это удается?», она неизменно отвечает: «Надо сыграть это место тысячу раз подряд!» Так что, знаете ли, и это приятное занятие, подобно всем остальным, включает в себя отдельные неприятные моменты; но моя любовь к музыке заметно усилилась и рано или поздно станет главным содержанием моей жизни. И лучше всего, чтобы это случилось прямо сейчас. Потому что девицы тем или иным образом вот-вот дадут мне окончательный от ворот поворот.

Не могу сказать, что моя игра на фортепьяно взволновала Консуэлу так же, как меня — ее «дирижирование» музыкой Бетховена. Я по-прежнему не знаю, питала ли она ко мне хоть какое-то сексуальное влечение. А это вечное неведение, собственно говоря, и послужило главной причиной того, что, оказавшись с ней в постели (а произошло это, напоминаю, восемь лет назад), я уже не ведал ни минуты покоя: сознавала она это или нет, я чувствовал себя слабаком и пребывал в сомнении (чтобы не сказать в смятении), гадая, как от этой слабости избавиться, видеться ли с Консуэлой почаще или, наоборот, пореже, а может, не видеться вовсе, решившись в конце концов на отчаянный, невообразимый шаг — на разрыв по собственному почину. Да, вот так, в свои шестьдесят два взять и отказаться от роскошной двадцатичетырехлетней девицы, которая сотни раз говорила: «Я тебя обожаю», но ни разу не сумела выдавить из себя пусть неуверенное, пусть наполовину неискреннее признание: «Я хочу тебя, ты меня заводишь, я соскучилась по твоему болту», — или что-нибудь в том же роде.

Таких слов я от Консуэлы не дождался. Но как раз поэтому страх потерять ее, уступив другому мужчине, преследовал меня всегда и повсюду; она буквально не выходила у меня из головы; ни с ней, ни без нее я просто-напросто не находил себе места. Это была маниакальная одержимость. Когда тебя обманывают, когда тебя сознательно водят за нос, это избавляет от излишних сомнений, ничуть не мешая наслаждаться плодами обмана. Но мне не дано было почувствовать себя счастливым рогоносцем; на мою долю выпадали только догадки, сомнения — и да, страдания. Сосредоточься на собственном удовольствии, тщетно внушал я себе. Разве не ради наслаждения как такового я сознательно выбрал тот образ жизни, который выбрал и который обременял меня лишь сведенными к неизбежному минимуму ограничениями независимости? Когда-то я был женат (тогда я еще не разменял и тридцатника), женат скверным первым браком, какой бывает в жизни чуть ли не у каждого, женат скверным первым браком, который воистину столь же скверен, как тренировочный лагерь для новобранцев, однако сразу же после развода я преисполнился решимости никогда впредь не вступать во второй скверный брак, третий или четвертый. Я преисполнился решимости никогда впредь не попадать в силки.

Первым вечером мы сидели с нею на диване, слушая Дворжака. И тут Консуэлу заинтересовала книга — я уж забыл какая, а вот самого мгновения не забуду никогда. Она отвернулась от меня — а сидел я как раз там, где сейчас сидите вы, Консуэла же устроилась на моем нынешнем месте, — вернее, она наполовину повернулась ко мне спиной и, положив книгу на ручку дивана, взялась за чтение, а когда она приняла эту позу, застыв в полуповороте и подавшись вперед, ее ягодицы проступили под одеждой столь явственно и рельефно, что я воспринял это как шокирующее, недвусмысленное приглашение. Консуэла — девушка высокая, и формы у нее, пожалуй, чересчур тугие, ну самую малость. В том смысле, что в одежде им тесновато. И дело тут не в полноте, хотя худышкой ее не назовешь. Перед тобою женское тело, прекрасное тело, призывное тело, потому-то ты и обращаешь на него внимание. Вот я и обратил внимание на то, что Консуэла не то чтобы разлеглась на моем диване, но подставила мне попку. А женщина, столь полно сознающая свою телесность, как она, подумал я, ни за что бы этого не сделала, не желай она дать мне знак: пора! Сексуальный инстинкт никуда не денешь и никаким кубинским католическим воспитанием не отменишь. При виде этой полуповернутой ко мне попки я понял, что мне дали зеленый свет. Все, о чем мы говорили перед этим, все, что мне пришлось выслушать о ее семье, — все это ровным счетом ничего не означало. Вопреки всему, что она мне о себе понарассказала, Консуэла понимает, как правильно подставить попку. Подставить вполне первобытным способом. Подставить и выставить напоказ. И показ, надо сказать, удался. Мне стало ясно, что можно больше не подавлять в себе желания прикоснуться.

Я начал ласкать ее ягодицы, и Консуэле это понравилось.

— Странное дело, — сказала она. — Я ведь никогда не смогу стать вашей любовницей. По всем мыслимым и немыслимым причинам. Мы ведь с вами живем в полностью противоположных мирах.

— Противоположных? — рассмеялся я. — Вы и впрямь так думаете? — И тут, конечно, пришла пора прибедняться, иначе говоря, бить на жалость. — Послушайте, этот мой мир — он не такой уж великолепный и новый, как вам, должно быть, кажется. Не такой уж гламурный. Строго говоря, это вообще не мир. Раз в неделю я появляюсь на телеэкране. Раз в неделю выступаю по радио. Раз в две-три недели я публикую статью или рецензию на последних полосах журнала, который нехотя пролистывают от силы человек двадцать. Моя телепрограмма? Утренняя воскресная программа по вопросам культуры — да кто ж ее смотрит? Рейтинг у нее нулевой. Это не тот мир, над которым стоит трястись, как над бесценным сокровищем. И я легко могу ввести вас в этот мир. Прошу тебя, останься.

Казалось, она взяла на себя труд серьезно поразмыслить над услышанным, но что это были за размышления? Какого рода?!

— Хорошо, — обронила она затем. — Я согласна. Но только на сегодня. Только на нынешнюю ночь. И я все равно никогда не смогу стать вашей женой.

— Договорились, — ответил я, подумав при этом: а кто, собственно, предлагал ей стать моей женой? Кто обмолвился об этом хотя бы словом? Мне шестьдесят два, а ей двадцать четыре. Я всего-навсего погладил ее по попке, а она заявляет, что не сможет выйти за меня замуж.

Честно говоря, я и не представлял себе, что такие девушки еще встречаются. Консуэлу следовало бы занести в Красную книгу. Она оказалась куда консервативнее, чем я воображал. Или, может быть, куда оригинальнее, куда необычнее. Позднее мне предстояло узнать и осмыслить, что Консуэла — существо довольно ординарное, но вместе с тем непредсказуемое. В ее поведении нет никакой рутины. Она совершенно особая штучка — особая и загадочная — и странным образом не перестающая меня удивлять. Но тогда, в самом начале, мне было особенно трудно дать правильное истолкование ее словам и поступкам, и я — ошибочно или все-таки не совсем — возводил непредсказуемость Консуэлы к ее кубинским корням.

— Я люблю мой уютный кубинский мирок, — призналась она мне тогда. — Люблю мой уютный семейный круг. И знаю заранее, что вам он ни за что не придется по вкусу и частью его вы не станете, да вам этого и не захочется. Вот почему я никогда не смогу принадлежать вам полностью.

Эта наивная прямота в сочетании с великолепным телом произвела на меня столь чарующее впечатление, что уже прямо тогда, в нашу первую ночь, я поневоле усомнился в том, что смогу, разок перепустив ее через койку, отпустить затем в свободное плавание, как какую-нибудь Миранду, как любую из моих Миранд. Все они ей и в подметки не годились. И совершенно не важно, что за чушь она порет; Консуэла была столь чертовски привлекательна, что я не мог не только не поддаться ее чарам, но и вообразить себе, как устоит перед ней любой другой мужчина; оттого-то в те минуты, когда я ласкал ее ягодицы, а она объясняла мне, что никогда не выйдет за меня замуж, и зародилась моя чудовищная ревность.