Войдя, оба иностранца поклонились низко, дотрагиваясь руками до земли.

Патриарх обратился к доктору:

   — Расскажи-ка нам, что за болесть была у бывшей царской невесты Марьи Ивановны?

   — Болесть?.. — Он вынул носовой платок, вытер нос и пот и произнёс протяжно:— Dispepsia.

   — Dispepsia, — вторил ему помощник его, причём облизал губы, как будто он что-то проглотил очень вкусное.

   — Dispepsia, — сказал патриарх, — это по-латыни значит расстройство желудка.

   — Да, да, святейший патриарх, расстройство на желудка и на кишка. Бывает иногда и disenteria, а иногда и febris gastrica, но я дал... о что, гер Бельцер, мы дали тогда?..

   — Ревень.

   — Да, да, ревень... на водка настой... Хорошо... очень хорошо... и на кишка... и на желудок...

   — Один порций довольно, — поддержал его товарищ, — маленка стаканчик...у...у... очистит...

   — А вы же много отпустили из аптеки? — продолжал допрашивать патриарх.

   — Одна стеклянка большой, чего жалеть; на дворце мы не жалей, — произнёс с достоинством толстый лекарь.

   — А ты по скольку давал Марье Ивановне?— обратился к Салтыкову патриарх.

   — Не помню, давно уже то было.

   — Говори, — грозно произнёс патриарх, — иначе допрос будет с испытом и со стряской.

   — Три раза в день: натощак, пред обедом и вечером.

   — И сколько времени?— изумился патриарх.

   — Более месяца.

   — Для какой же надобности взял у вас целую стеклянку большую, коли довольно маленькой чарки?— обратился патриарх к врачам.

   — Боярин сказайт, много на дворец больной на живот, — отвечал доктор.

   — И на кишки, — дополнил толстяк.

   — Довольно, всё сказали, теперь идите, лекаря, с миром, а Салтыкова в темницу до окончания суда над ним, — обратился он к стоявшему у дверей залы Стрешневу.

   — Помилуйте!— завопил Салтыков, бросаясь на колени.

Царь Михаил Фёдорович с беспокойством завертелся уж на стуле и хотел было изречь прощение, да патриарх взял его за руку, а сам, поднявшись на ноги, произнёс грозно:

   — Государской радости и женитьбе учинили вы, Салтыковы, помешку и сделали это изменою, забыв государево крестное целование и государскую великую милость; и государская милость была к вам и к матери вашей не по вашей мере; пожалованы вы были честью и приближеньем больше всей братии своей и вы-то поставили ни во что, ходили не за государевым здоровьем, только и делали, что себя богатели, домы свои и племя своё полнили, земли крали, и во всяких делах делали неправду; промышляли тем, чтобы вам при государской милости, кроме себя, никого не видеть, а доброхотства и службы к государю не показали. Веди его, окольничий, прочь от царских очей, и в темнице пущай ждёт свою кару.

Стрешнев вывел Салтыкова, и тогда семейный совет решил: отправить кого-нибудь за отцом и дядей Марьи Ивановны, Иваном и Гаврилою Хлоповыми, проживавшими в какой-то ничтожной своей вотчине.

Неделю спустя привезли их к патриарху, и те передали о своей ссоре из-за турецкой сабли и как с того дня оба Салтыковых, Михаил и Борис, сделались их врагами.

Отец бывшей невесты при этом объяснил болезнь дочери отравой, а брат его Гаврила утверждал, что, не привыкши к сладостям, она объедалась ими во дворце[4].

Патриарх и царь решились тогда отправить боярина Фёдора Ивановича Шереметьева в Нижний Новгород к бывшей царской невесте, вместе с придворными врачами и чудовским архимандритом Иосифом.

Узнав об этом от Нефёда Козьмича, Никита тотчас выехал обратно домой.

Поздняя ночь. В Нижнем Новгороде зима ещё не настала, а только сиверка стоит на дворе: снег падает хлопьями и тут же тает. Ветер стучит наружными ставнями терема Хлоповой и завывает в трубах.

В опочивальне Хлоповой горит восковая свеча, а печь топится ярко, и берёзовые дрова трещат в ней.

Около столика на мягком топчане сидит Хлопова и жена отца Никиты, Прасковья Васильевна. Обе в сильной тревоге: вот уж более месяца, как уехал священник, и о нём ни слуху ни духу.

Жена затосковала по нём и совсем отбилась от дому, сидит сиднем у Хлоповой, и высказывают они друг другу свои чувства.

   — Эка ночка, — говорит Прасковья Васильевна. — Чай, проезжему путнику не сладко. А мой-то Ника где теперь?

   — Бог даст, приедет живёхонек и здоровёхонек. Надысь проходила цыганка, гадала она мне; байт, гости будут и радость... но...

   — Что же дальше?

   — Что ни на есть, какая-то злодейка мешает моей судьбе; а про твоего Никиту Минича сказывала всё хороше, — много, говорит, будет у него горя, но и слава будет, и казны всякой, да сколько бы народу ни было, будут всего его слушать. Да вот и ты-то погадай мне аль себе. Я и бобы твои спрятала.

   — Не мои, а тётушки покойной моей. Царство ей небесное, и любила, и умела гадать.

Марья Ивановна достала из шкафика завёрнутые в тряпицу бобы и подала их попадье.

Та встряхнула в руке бобы, потом, выкинув их себе на руку, сказала:

   — Странно, мой как будто в пути и спешит к нам. Постой, боярышня, как будто кто-то подъехал к твоему терему... погляжу...

И с быстротою молнии она бросилась в переднюю, а оттуда на крыльцо, — она попала в объятия мужа: он заехал домой и, узнав, что жена его у Хлоповой, прямо и поехал туда.

Радость была невообразимая, когда отец Никита рассказал об успехе своём в Москве и о предполагаемом приезде Шереметьева с врачами в Нижний Новгород.

   — По дороге, — заключил священник, — уже готовят для посольства лошадей и ямских, и земских, и шереметьевских.

Хозяйка была вне себя от радости и велела тотчас накормить гостя; всё, что было в доме, появилось на столе, и отец Никита, редко употреблявший напитки, стал пить здравицы и за хозяйку, и за жену, так что он так подвыпил, что целовался и с женой, и с Хлоповой.

Оставила Хлопова ночевать гостей у себя во флигеле, и отец Никита не давал всю ночь спать жене, рассказывая ей о разных диковинках, виденных им в Москве и у бояр.

На другой день Никита Минич и жена его принялись за устройство приёма московских гостей.

Город же всполошился: пушки заржавевшие вычищены, воеводская канцелярия и избы, губные и земские, вымыты, у дома воеводского и у терема Хлоповой поставлено по одному фонарю.

Хоромы Хлоповой приготовлены для боярина Шереметьева; хозяйка же сама перешла в пристройку, а соседние к ней дома очищены для свиты вельможи.

Наконец после трёхдневного трепетного ожидания явился поезд Шереметьева.

Впереди скакали гонцы, рейтары и казаки, за ними колымага Шереметьева, которую тащили восемь лошадей: четыре в дышле и по две с ездовыми; за ним мчалась колымага архимандрита Иосифа; потом следовали колымаги лекарей, свиты боярина и несколько крытых телег с поварами и дворовою челядью.

Всё это остановилось у терема Хлоповой.

На крыльце встречен боярин воеводою, а в сенях приняли его Марья Ивановна с приставленною для наблюдения за нею старухою, вдовою стольника Стряпухиною и с родственниками Желябужскими.

Боярин с почтением отдал царской невесте поклон и жалованное слово царя, патриарха и царицы, спросил от их имени об её здоровье; потом вошёл в переднюю, поклонился и перекрестился образам и снова обратился к хозяйке с вопросом о здоровье, причём принял от неё хлеб-соль.

После того боярин сел в почётном месте у икон, и дворецкий его стал вносить подарки царские: соболя, разные материи на платья.

Марья Ивановна ничего не брала в руки, а только восхищалась и за каждую вещь кланялась низко, с пожеланиями царю и его семейству здравия и многие лета.

После этой церемонии хозяйка просила гостя и приближенных к нему хлеба-соли откушать — только хозяйка сама, по обычаю, за обедом не присутствовала, а вместо неё хозяйничал воевода.