Со следующего дня началось духовное и врачебное исследование — не больна ли чем ни на есть Хлопова.

Начал исследование архимандрит Иосиф: он приказал Марье Ивановне целую неделю поститься, слушать заутрени, вечерни, часы и обедни в Спасском соборе, в воскресенье же исповедаться и приобщаться. Сделано было это для того, чтобы убедиться: как она выдержит «Херувимскую» и нет ли в ней нечисти духовной.

Всё шло в порядке, а потому в субботу Шереметьев призвал врачей и сказал, что и они должны сделать опыт в воскресенье насчёт желудка, который и погубил царскую невесту.

Доктор Бильс вынул носовой платок, высморкал нос и, положив его в карман, произнёс с расстановкой и медленно:

   — Марья Ивановна постил... сколько дней?..

   — Неделю.

   — Ух, ух! На поена масла?

   — Да.

   — Ух! Ух!

   — А я, — продолжал боярин, — велю на воскресенье изготовить кулебяку, кислые щи с салом свинины, бараний бок с кашей, гуся жареного с кислою капустою и яблоками, поросёнка жареного с кашей, и если Марье Ивановне будет ничего, то и слава Богу, значит, русский человек, и желудок ничего.

   — Я не позволяй, — завопил доктор, — мой опыт на медицын...

   — Проваливай со своею медицын и со своей аптекой, испортили её аптекой.

   — После пост да такой кушанья, помрёт фрейлейн...

Бильс при одной мысли о таком ужасном событии вынул платок и вытер слёзы.

   — Пропал девка, — говорил он, — можно ль, постный желудка... постна масла... а тут каша... гуська... поросёнка... барашка... кулебяка... Уф! Уф!

Холодный пот выступил на лице Бильса; товарищ его, Бальцер, однако ж, не возражал, а только сильно облизывался, как будто он все эти блюда перепробовал.

Шереметьев исполнил в точности опыт свой: всё, что он сказал, было заказано, и Хлопова в присутствии нескольких сторонних свидетельниц должна была разговеться таким обедом, но каждая порция, назначенная Марье Ивановне, должна была быть предъявлена прежде всему посольству.

Окончилась обедня, Хлопова приобщилась и приехала домой.

Боярин поздравил её со всеми его приближенными, и Марью Ивановну повела жена воеводы к трапезе.

Приставленная к ней Стряпухина должна была каждую порцию Хлоповой приносить в столовую, где обедал Шереметьев со свитою.

Каждая порция была двойная, то есть миска с верхом, обратно она возвращалась пустая.

   — М-м... — мычал каждый раз доктор Бильс и спрашивал: — А чем фрейлен запивал?

   — Полкружки квасу, — докладывала Стряпухина.

Когда после поросёнка с кашей принесли половину жирного гуся с кашей и огромными антоновскими яблоками, доктор протестовал.

   — Не позволяй, — воскликнул он горячо, — лопнет на живот...

   — Что немцу смерть, то русскому здорово, — расхохотался боярин.

Стряпухина ушла и через четверть часа возвратилась с пустою посудою.

   — Гер Бальцер, — крикнул своему толстенькому товарищу доктор: - Эс вирд гешеен ейн гросер унглюк, их кан нихт аусгалтен.

   — Чем запила? — спросил боярин.

   — Кружкою квасу, — отвечала Стряпухина.

   — Гер Бальцер, умрёт... — закричал доктор.

И Бальцера начал даже прошибать пот, но и их обед окончился, а между тем никто не давал знать, чтобы с Хлоповой случилось несчастье.

На другой день посольство зашло в комнаты Марьи Ивановны, врачи осмотрели её, её пульс и язык и нашли, что она здоровёхонька.

Осталось посольство после того ещё два дня в Нижнем Новгороде, чтобы убедиться в аппетите Хлоповой, и врачи-немцы дали ей аттестат, что она может быть истинной царской невестой, так как после каждого подобного обеда она ещё с большим аппетитом забавлялась: рожками, яблочками мочёными, сушёными грушами и сливами, винными ягодами, изюмом, орехами и пряниками различнейших сортов и величин, и всё это запивалось квасом: хлебным, клюквенным, яблочным, и заедалось вареньем: малиновым, вишнёвым, смородинным и крыжовником; пастилы же разных сортов шли не в зачёт.

Всё это было так убедительно для немцев-врачей, что они, возвращаясь с Шереметьевым, твердили.

   — Ах! Мейн Гот!

Тотчас по возвращении в Москву боярин Шереметьев отправился с докладной к патриарху.

Выслушав подробно, какие опыты были сделаны насчёт Марьи Ивановны, Филарет Никитич назначил на другой же день боярскую даму.

В заседание были потребованы оба Салтыковых, отец и дядя Хлоповой и всё посольство боярина Шереметьева. Выслушав дело, боярская дума присудила Салтыкова к ссылке и к конфискации всей их недвижимости в казну.

По окончании суда патриарх отправился с окольничим Стрешневым к царю.

Он застал того играющим в передней в шашки с одним из придворных.

Придворный тотчас удалился, а патриарх объяснил сыну, какое решение состоялось в думе, и при этом предъявил ему протокол, или, как он тогда назывался, запись.

   — Да как же без царицы-матушки?— вспыхнул царь. — Салтыковы её племянники, мои двоюродные, и я к ним привык. Михайло кравчий мой, а без него-то ни мёду не будет, ни вин заморских, ни романеи.

   — Сто кравчих найду тебе, — утешал его отец, — а ворам, изменникам поблажки нельзя дать, хотя бы были не токма двоюродные, а родные братья.

   — А инокиня-мать!— стоял на своём Михаил.

   — Пущай она повесит себе на шею всех Салтыковых и их воровские дела, — разгорячился патриарх, — узнает она о них тогда, когда они будут далеко от Москвы, — пущай тогда за ними едет, коли ей будет их жаль. Подпиши, говорю тебе; коли воров и крамолу не собьём, не усидишь ты на престоле и будет смута такая, как при Шуйском. Самозванцы, что день — нарождаются, а польский король что день — воду мутит; он и теперь всякие книги выпустил и на тебя, и на меня. Оставишь Салтыковых, они первые тебе изменят. И теперь уж они своевольничали и знать тебя не хотели. Выбирай аль Салтыковых, аль меня.

Михаил с трепетом слушал отца и, взяв перо со стола, утвердил приговор бояр, не читая записи. Совершив это, он тяжко вздохнул, утёр пот, катившийся с его лица, и в изнеможении сел на стул. Патриарх поцеловал его, простился с ним и вышел.

В сенях, передавая окольничьему Стрешневу приговор думы, он произнёс тихо:

   — Передай тотчас думному дьяку: Салтыковых чтобы не было в Москве через час.

Царица-инокиня не знала вовсе о происходившем, а осведомилась об этом тогда лишь, когда Салтыковых сослали и когда вся родня её поднялась на ноги.

Царица тотчас послала за царём и за патриархом.

Зная, что будет буря, он несколько дней пред тем под разными предлогами не пускал царя Михаила к матери, а когда та прислала за ними, то он царю Михаилу велел лечь в кровать и прикинуться больным, пока гроза не пройдёт, а он-де сам уж всё уладит ко всеобщему благополучию.

Царица инокиня-мать занимала под свои службы и под свою свиту половину Вознесенского монастыря; но собственно её жильё состояло из двух комнат: одна из них, обставленная мягкою мебелью, коврами и со стенами множеством старинных образов в драгоценных ризах, была её приёмная; вторая — её спальня.

Ходит по этой передней инокиня-мать, и взоры её бросают молнии, а губы судорожно сжимаются — она ждёт свидания с мужем-патриархом и с сыном-царём.

Инокиня не высока ростом, средней полноты, хорошо сохранившаяся женщина; бела она лицом, тёмные брови в струнку, как у молодой особы, глаза немного впавши, но прекрасны, хотя выражение их недоброе, и вообще лицо гордое, мужественное и повелительное.

Одежда на ней инокини, но воротник на шее из драгоценных кружев и на груди её алмазный большой крест, в руках же янтарные чётки.

Входит в её комнату, робко озираясь, девица за двадцать лет, удивительно похожая на неё; на ней сарафан, белая голландская рубаха, дорогие кружева, на голове драгоценный венец, и на шее жемчуг высокой цены с алмазным крестом.

   — Таня! Слава Богу, хотя тебя отпустили ко мне. Теперь сына не дозовёшься!— восклицает мать, обнимая и целуя дочь.

   — Царь заболел и меня послал к тебе, царица-матушка, — произнесла та робко, целуя у матери руку.