С отъездом боярина Шереметьева в Москву страшное предчувствие овладело и Хлоповой, и отцом Никитою, и его женою. Злодейка, о которой говорила цыганка, не выходила у первой из головы, и она смущала ею своих друзей. Священник сколько мог утешал и успокаивал её, но вскоре была получена воеводою грамота — удвоить кормы бывшей царской невесты, без всяких дальнейших пояснений причин.

Друзья её поняли, что это начало царской милости и что впереди остальное; но проходит ещё один томительный месяц, и из Москвы нет никаких вестей.

Хлопова просто изнывает. Поговорили между собою её друзья и отец Никита вновь пускается в путь: второй нижегородский воевода едет туда по делам своим и берёт его с собою. Приехав в Москву, священник останавливается в каком-то подворье и идёт к Нефёду Козьмичу.

Нефёд встречает его радостно, обнимает и целует, но когда тот нетерпеливо спрашивает его, как решена судьба Хлоповой, Нефёд смущённо садится и говорит:

   — Патриарх сказал «не судьба»! Царица-де мать не дала благословения за ссылку Салтыковых.

   — И что же дальше?

   — Царь обручён с княжной Марьей Владимировной Долгорукой, и я, увы и ах[5], должен в церкви при венчании держать фонарь — вот всё, что могу передать. Патриарх сам и огорчён, и озлоблен: сходи к нему, он рад будет тебя видеть.

С этими словами священник простился с Нефёдом Козьмичом и ушёл.

Неделю спустя отец Никита сидел уже в Нижнем со своею женою, в своём домике.

Он только что возвратился из Москвы, и супруги толковали, как предупредить Хлопову о постигшем её несчастии.

Слёзы лились у них из глаз; но вот обрадовала его жена: она почувствовала ребёнка, она — мать...

В этот миг вошла к ним Марья Ивановна. Увидав священника, у неё замерло сердце; по условию, он должен был из Москвы прямо заехать к ней.

   — Говори скорей, отец Никита, что царь, — произнесла она, задыхаясь и опускаясь на ближайший стул.

Прасковья Васильевна бросилась к ней и, обнимая и целуя её, со слезами произнесла:

   — Не судьба, видно, твоя царь...

   — Кто ж мешает моему счастию?

   — Не патриарх и не царь...

   — Догадываюсь... царица...

   — Да, царица...

   — Недаром, хотя она меня миловала, а сердце моё не лежало к ней. Царь женится?

   — Женится, на Долгорукой, княжне Марье Владимировне.

   — И скоро свадьба? — как-то бессознательно и безумно спросила Хлопова.

   — Скоро, после Филипповского поста.

Хлопова упала без чувств на пол.

Священник позвал людей, перенёс её в ожидавший её возок и отвёз домой.

Заболела Хлопова горячкой, пролежала почти всю зиму, а на весну хотя и встала с постели, но её узнать нельзя было: из прежней здоровой и свежей девицы сделалась тень. Ходит она молчаливая, и только кашель прерывает тишину её уединения; никто от неё никогда не слышит жалобы, как будто всё прошлое умерло.

Часто посещают её отец Никита и его жена; она принимает их с явною радостью, но в разговор с ними не вступает, а отвечает только: да или нет.

Но вот наступает светлый праздник. Для Хлоповой это был прежде великий день: её весь Нижний Новгород очень любил и являлся с поздравлением. Поэтому вся страстная неделя, бывало проходила у неё в приготовлении к приёму гостей. Большие столы нагромождались разным вареньем, печеньями и напитками; а теперь хотя о чём-то хлопочет и что-то делает Стряпухина, но хозяйка совершенно безучастна.

Гости, однако же, в первый день праздника посещают её по-старинному, поздравляют, а она сидит у окна, покашливает, отмалчивается и как будто кого-то ждёт.

В таком состоянии застал её и отец Никита. Он подошёл к ней — она его узнала, приняла от него просфору, похристосовалась и улыбнулась, что она давно уже не делала.

Она указала ему место близ себя.

   — Не простудиться бы тебе, боярышня, у окна?— сказал он.

Та махнула рукой.

   — Скорей конец придёт. Все разошлись, никого нетути, а я хотела с тобою, отец Никита, поговорить. У меня лежит на душе одно: не знает царь Михаил, как я его любила... как любила; знала я его любовь ко мне. Знаю, кто наговорил на меня и кто сослан...

И он-то в своём царстве да и в своём доме в неволе... Сколько раз говорил он мне. «Не хотел я царствовать, но меня приневолили, грозили и карой неба, и карой народа; заставили меня сесть на престол, и жду не дождусь возврата отца, передать ему и царство и бояр. Бояре заели меня, а матушка-инокиня не меньше их. Люблю я тебя, Машенька, люблю больше жизни, и за тебя бросил бы царство и уехал бы на край, конец света; но мать не даёт благословения, а без её благословения какая жизнь будет». Вот что говорил сердечный на прощанье со мною, когда меня проволокли в Тобольск. И ехала я туда радостная, как и на пир, и любовь его сияла мне, как ясное солнышко, и было мне весело так переносить трудности пути и недостатка... Теперь здесь и хоромы хороши, и наполнил царь мой терем, как чашу, но любовь его погасла и погасла моя жизнь...

Отец Никита стал её утешать. Она взяла его руку и приложила к своему сердцу.

   — Видишь, как оно бьётся при одной думе о нём, как бы оно билось, коли б он был близок от меня, коли б мне позволили лишь взглянуть на моего ясного сокола!.. И неужели ты думаешь, что это сердце не вещун? Оно чует, что нет более любви ко мне царя. Если бы он меня любил, как прежде, он бы заставил мать дать своё благословенье аль не женился бы на другой. Чем дальше, бают люди, от глаз, тем дальше от сердца — меня и упрятали сначала в Тобольск, потом в Верхотурье, а теперь сюда... И ушла я из его сердца и уйду в могилу.

Она сильно раскашлялась, и кровь пошла у неё из горла.

Отец Никита позвал Стряпухину; та вошли и перевела больную в её опочивальню.

Ночью потребовали к ней священника для исповеди, причастия и соборования, тот собрал тотчас других окрестных священников и явился к ней.

Хлопова как будто очнулась, когда священники к ней зашли. Сначала отец Никита исповедал её, потом приобщил, и наконец её торжественно пособоровали.

Она как будто успокоилась, но полчаса спустя с нею сделалась агония и её не стало.

Её торжественно похоронили на местном кладбище, и ежедневно отец Никита и его жена стали посещать её могилку и украшать её цветами.

Вскоре жена отца Никиты родила, но не благополучно: дело Хлоповой и её кончина сильно на неё повлияли.

Муж её тоже затосковал; чтобы рассеяться и убить печаль, он ещё усерднее взялся за поучение своей паствы.

Но на это его товарищи, священники, глядели как на еретичество и латинство и подбивали фанатиков прихожан говорить ему дерзости на улице и чуть ли не хотели побить его каменьями.

Однажды он даже получил подобную письменную угрозу.

Жена посоветовала ему ехать в Москву.

Он отписал об этом грамотку Нефёду Козьмичу, и вскоре был получен патриарший указ о переводе его туда.

Переехал отец Никита в Москву и думал: вот где я отдохну душой, да и жена моя оживёт.

Вначале и казалось, что оно так будет: он устроился в церковном своём домике скромно, но уютно и рад был, что Нефёд Козьмич был от него недалеко.

Почти ежедневно он захаживал к нему, и они вдвоём как бы слились душой.

Не была ни у одного, ни у другого в утайке ни одна мысль, ни одно чувство.

Часто говорили они о несчастной Хлоповой и об её смерти; но Нефёд Козьмич утешал его тем, что для счастия Руси, быть может, и лучше, что царь женился на Марье Владимировне Долгорукой, так как и по красоте, и величью, и по уму — это истинная царица.

   — Притом, — прибавлял Нефёд, — коли, да сохрани Господь, умрёт патриарх, Долгорукие не позволят наступить себе на ногу и в царской думе будут не последние. Не дадут они в обиду ни земли русской, ни царя.

Несколько дней спустя после этого Нефёд возвратился торопливо домой и был необыкновенно пасмурен.