В сильном волнении ходил он взад и вперёд по передней в ожидании прихода отца Никиты, за которым он послал.

Когда священник вошёл, он испугался; как говорится, на Нефёде не было видно лица.

   — Что случилось? — спросил он.

   — Идём куда-нибудь, чтобы нас челядь не могла услышать: случилось большое несчастье...

Он отвёл его в свою опочивальню, осмотрел её, как бы боясь, что кто-нибудь не спрятался ли их подслушать.

   — Несчастье, и несчастье такое, что и сказать нельзя... Я только что от патриарха — он в отчаянии... Невестка, невестка, на которую он возлагал для русской земли столько надежд, сильно захворала... и... и нет никакого спасения...

Отец Никита побледнел и задрожал — так известие это поразило его.

   — Кто же окружал царицу? — воскликнул он.

   — Все её, царицы-инокини, родственники. Давно уже они сплетничали патриарху, что она-де испорченная: то смеётся, то плачет; что она нежного сложения, а тут вдруг заболела, нельзя добиться от неё, от чего она захворала; может быть, она скажет духовнику, но теперешний её духовник — друг царицы-инокини, и если даже та скажет ему что-либо, то он утаит правду... Мне и пришла мысль предложить патриарху тебя, отец Никита, в духовники, согласишься ли ты на это тяжёлое дело?

   — Соглашаюсь и готов жизнь отдать за правду! — воскликнул священник.

   — Иного ответа от тебя и не ждал. Едем к патриарху.

Приехав к отцу царя, Нефёд прямо повёл без доклада отца Никиту в комнату, в которой патриарх принимал его уже единожды.

Филарет явно их ожидал, и после обычных земных поклонов их он обратился прямо к священнику:

   — Рад тебя вновь видеть у себя. Тебе уж, вероятно, передал Нефёд Козьмич о постигшем царя, меня и землю русскую горе. Царица сильно захворала, на духу она, быть может, сознается, в чём её болезнь. Нужен человек, который бы заставил её сказать правду. Нефёд Козьмич и я находим, что ты лишь один способен это сделать.

   — Благодарю святейшего патриарха за доверие ко мне, но не слишком ли много возлагает на меня патриарх?

   — Нет, не много. Ты красноречив и сумеешь её убедить на духу.

   — Быть может, с помощью Божьею...

   — Но помни — всё, что она скажет тебе, ты должен без всякой утайки передать мне как патриарху.

   — Само собою разумеется, я обязан святейшему патриарху передать всё, что он требует.

   — Этого мало — обещаешь ли ты подтвердить всё то, что услышишь на духу, даже и под пыткой?

   — Обещаюсь.

   — В таком разе сейчас я поеду к царю, а ты поедешь с моею свитою.

   — Слушаюсь.

Священник и Нефёд Козьмич вышли в сени, в ожидании Филарета.

Экипажи подали, Нефёд, получив благословение патриарха, уехал домой, а патриарший поезд, в котором находился и отец Никита, двинулся к грановитой палате[6].

Оставив свиту в сенях, патриарх вошёл в переднюю; там толпились бояре; они все пали ниц перед святейшим, и тот, благословив их, пошёл вперёд к царю, который находился в своей опочивальне.

Здесь он застал обоих придворных лекарей: Бильса и Бальцера.

Царь дал им знак выйти; он поцеловался с отцом и потом приложился к его руке.

   — Что больная? — спросил патриарх.

   — Лекаря говорят — нет надежды, — ломал руки царь и горько зарыдал.

   — Что за болесть у неё? Что бают лекаря?

   — Ничего, говорят, должно быть, во внутренности что ни на есть испорчено, аль печень, аль селезёнка, аль почки, аль кровь, аль желудок, аль лёгкие; да сглаз, аль наговор, аль волшебство.

   — А царица сама что байт?

   — Ничего, стонет, кряхтит аль закричит: «Горит голова, в животе точно жжёт что, ой! моя смерть пришла».

   — Кто при ней?

   — Боярыни, все от матушки.

   — Заходил ты к ней?

   — Заходил, да боярыни бают, не пригоже-де мужчине быть, коли баба в болести, — болесть-де сильнее становится... Хотел бы поглядеть на неё, хотел бы поговорить с нею, те не пущают, говорят: инокиня-царица под страхом страшной кары им наказала.

   — А царица требует тебя?

   — Как не требует — плачет, мечется, зовёт к себе на помощь. «Ратуй, соколик ясный, красный, красное моё солнышко, покинул ты меня», — кричит она.

   — В таком разе идём к ней.

   — А матушка-царица? — затруднялся царь Михаил.

   — Иди за мною — один я буду в ответе.

Он взял его за руку, и они, пройдя ряд комнат и коридоров, очутились в передней молодой царицы.

Она была битком набита боярынями и придворными дамами.

Патриарх благословил их и хотел войти в спальню царицы. Боярыни стали на дороге, и одна из них сказала:

   — Царица-инокиня наказала не пущать-де.

   — Вон! Чтобы и духом вашим не пахло во дворце впредь до царского указа.

В секунду все боярыни окаменели, но повелительный жест и вид патриарха заставил их обратиться в бегство.

Патриарх и царь очутились в опочивальне царицы.

Опочивальня была устлана коврами, по углам множество образов в драгоценных ризах, комната заставлена стульями, топчанами и низенькими татарскими столами в виде табуреток с перламутровою инкрустацией. Массивная кровать с перинами и множество подушек высились посреди опочивальни. На одном из столиков виднелся драгоценный золотой рукомойник и такая же чашка.

В комнате было несколько женщин-боярынь, боярская-боярыня, постельничья и несколько других.

Царица была на ногах, а не в постели и одета, как обыкновенно она одевалась в будни, т.е. на ней был из толстой парчовой материи сарафан, а поверх него расписная кофта.

Глаза её горели лихорадочным огнём, чудные тёмно-русые её кудри немного выглядывали из-за парчового платка, украшавшего её голову; лицо горело, а глаза немного впали. Увидя царя и патриарха, она сделала шаг вперёд, упала на колени и закричала:

   — Спасите... спасите... никто не хочет мне помочь... Лекарство врачей противно... омерзительно... оно ещё хуже жжёт мне внутренность, а боярыни вливают его мне насильно в рот... Прошу воздуха, света... прошу, чтобы меня пустили домой, к родителям... не пущают... Прошу, допустите моего соколика... моего мужа... хочу проститься, не пущают... А все-то боярыни так и лезут из другой комнаты: дескать, царица их умирает, подели при жизни своё добро... Где тут делить, коли всё нутро горит и печёт огнём...

   — Идите прочь отсюда, людоеды, и ждите в передней! — крикнул патриарх.

Боярыни удалились поспешно.

Филарет поднял стоявшую на коленях и рыдавшую царицу.

   — Что тебе, дочь моя? — говорил он нежно. — Какая лихая беда тебе приключилась?

   — Сама не знаю, святой отец... Вот уже второй день... схватило что нутро... жжёт, печёт.

   — Не дал ли кто тебе зелье какое ни на есть? Не имеешь на кого сумления?

   — Ни на кого, — только прошу льду... льду дайте... проглочу, быть может, не так жечь будет...

   — Льду! — крикнул бледный и дрожащий царь, взглянув в дверь передней. Потом он подошёл к царице и обнял её; она повисла у него на шее.

   — Давно... давно бы так... и легче мне как будто при тебе... и не так страшно... да и умирать легче будет... Не оставляй... не оставляй меня, соколик.

   — Мыс тобою останемся... с тобою... не покину я тебя, голубку мою, — успокаивал её царь.

   — Не желаешь ли исповедоваться и приобщиться? — спросил патриарх. — Может быть, получишь облегчение от благодати Божьей.

   — Желаю... желаю... только прежде льду... льду давайте...

Одна из боярынь принесли на тарелке лёд в кусочках и ушла.

Царица стала глотать жадно лёд.

   — Как будто легче, — произнесла она тихо, — только силы оставляют меня... Священника... Тоже хочу проститься с царевной Татьяной Фёдоровной да с родителями моими. Пошлите, пошлите поскорей... да моего духовника не хочу, он прежде всё порасспросит, потом идёт к царице-инокине и наговорит... Дайте другого, да только не его...

Патриарх вышел распорядиться, а царь остался с женой. Он хотел поцеловать её в губы.