— Что случилось? — спросил боярин.

   — Лазутчики и шиши[8], — отвечал Измайлов, — доносят, что король Владислав приближается лесами с большим войском к Смоленску: идёт он с Севера.

   — Друг Артемий, — крикнул Шеин, — в таком случае возьми один или два полка и займи московскую дорогу, чтобы ляхи не могли отрезать нам путь, а там уж как-нибудь я с ними справлюсь, или будем держаться до помощи из Москвы. Пошли тотчас в Москву нарочного.

Шеин поскакал тотчас по укреплённой нами линии, и оказалось, что поляки с нескольких сторон уж наступили на нас, то есть в 7 вёрстах от Смоленска, у речки Боровой, они стали разбивать лагерь.

На третий день своего прихода король ночью пробрался по Покровской горе в Смоленск и, сделав оттуда вылазку, напал на редуты наши, находившиеся на той же Покровской горе. Редутом командовал наш полковник-иностранец Маттисон. Король овладел было нашими шанцами, но князья Белосельский и Прозоровский, находившиеся недалеко от редута, послали Маттисону помощь, и воины наши выбили поляков из этой позиции. Король отступил с большим уроном.

Тоже не удалась попытка коронному гетману литовскому Радзивиллу зайти к этим редутам с другой стороны. Встреченный здесь нашею ратью, он был разбит и отступил с большим уроном.

11 сентября последовало новое нападение на эту местность, и бой длился два дня и две ночи; с обеих сторон много погибло, но русские не могли удержаться, и на совете в лагере нашем решено: полковнику Маттисону отступить; но при этом огромная часть иноземцев, бывших на этом редуте, бежала в Смоленск к польскому королю. Об этом донесено было Шеиным тотчас в Москву и получен оттуда приказ: со всех отдельных редутов и крепостей созвать ратников в общий лагерь, и обещано, что со всех сторон будут прибывать войска, а из Москвы поведут войска князья Черкасский и Пожарский, и потому велено стоять крепко и мужественно.

Обещания эти оказались лишь на бумаге — московские бояре с умыслом медлили, чтобы поставить Шеина в затруднительное положение.

Положение действительно было отчаянное: поляки овладели в тылу русских Дорогобужем и всеми нашими запасами; король же 6 октября чрез Покровскую гору перешёл на Богдановку и отрезал нашим дорогу от Москвы.

Шеин спустя три дня выступил против них; польская конница бросилась на наши колонны и разбила их, но подоспевший резерв наш расстроил конницу; наступившая ночь прекратила этот страшный и неравный бой.

Шеин оказался окружённым со всех сторон, а пробиться не было возможности. Держался он мужественно целый месяц. Холода между тем наступали, и мы сидели без дров и припасов; особенно лошади падали по недостатку пищи.

Перестрелка орудиями шла с обеих сторон, но поляки имели в руках своих Скавронковую гору, откуда их редут командовал местностью, и он причинял нам страшный вред.

Только наши бомбы, наполненные картечью, достигали королевских редутов[9].

Положение было критическое. Стоял уже конце ноября, и зима была в разгаре.

Созвал Шеин военный совет.

   — Полковник, — обратился он к командующему иноземными полками шотладнцу Лесли, — что делать: люди и лошади мрут, есть нечего...

   — Думаю, пока у нас имеются силы, пока имеются ещё хлеб и порох, мы должны с оружием в руках пробиться и уйти или же умереть с оружием в руках, — сказал благородный шотландец.

   — Это шотландская дурь! — воскликнул полковник-англичанин Сандерсон. — Нам нужно только подождать немного — и помощь придёт... Царь обещался прислать ратников и припасов. Зачем жертвовать людьми, коли можно достигнуть того же с меньшими потерями?

   — О помощи мы слышим уж с августа, — заметил Лесли, — а её нет... Притом все иноземцы и русские ратники ропщут, что ты морозишь их здесь... Декабрь уж на дворе.

   — Я своих по крайней мере не поведу на верную гибель! — крикнул Сандерсон.

   — Англичане известные трусы и изменники! — разгорячился шотландец.

Сандерсон обнажил шпагу и хотел броситься на Лесли.

Шеин и Измайлов насилу их розняли.

Начали голосовать оба предложения, и перевес взял шотладец. Решено выждать момент и пробиться сквозь неприятеля.

Но дров не было: вызвали охотников прокрасться ночью через неприятельскую цепь и из ближайшего леса привезти дрова.

Охотники отправились туда 2 декабря, но дали знать Шеину, что поляки напали на дровосеков и убито пятьдесят человек.

При этом донесении англичанин утверждал, что это неправда, там-де погибло только несколько десятков.

   — Коли ты утверждаешь так несправедливо, — воскликнул шотландец, — то я прошу воеводу ехать с тобой и со мною в лес, и мы пересчитаем убитых... Там же я скажу, чья эта работа.

Воевода тотчас туда отправился с ними и действительно увидел, что убитых несколько сот. Тогда он обратился к Лесли и сказал:

   — Ты в лесу обещался сказать, кто был причиною этой резни.

   — Этот изменник, вот этот англичанин! — воскликнул Лесли, указывая на Сандерсона. — Он дал знать королю о дровосеках.

   — Врёшь! — завопил Сандерсон.

Но в этот миг Лесли выхватил из-за пояса пистолет и выстрелом положил его на месте.

   — Что сделал ты! — воскликнул тогда Шеин. — По нашим законам я должен тебя казнить, а ты так мне нужен для предстоящей битвы...

   — Судить, воевода, ты не имеешь права: шотладец убил англичанина, и не на русской, а на польской земле, и за это может его судить один лишь шотландский суд; но меня присяжные наши не осудят за убийство изменника, погубившего невинно столько душ... Пущай теперь вороны растерзают его труп.

Но случай пробиться и не представлялся; провизии не было, холода увеличились, и прошёл ещё целый томительный месяц ожидания и борьбы с польскими войсками.

Наступил в лагере нашем голод и большая смертность.

Шеин вступил в переговоры, но тянул их до 12 февраля следующего года, ожидая из Москвы помощи.

В день Покрова, 1633 года, патриарх Филарет возвратился в полдень в Новоспасский монастырь из Успенского собора сильно разогорчённый; вести от Шеина были неблагоприятные: король тесно окружал его своими войсками, а тут ни денег, ни ратников, чтобы послать ему скорую помощь.

В Москве же кричали со всех сторон, что войну затеял патриарх, да послали войско с выжившим из ума Шеиным и под Смоленском погубят цвет нашего дворянства, да и король Владислав вновь будет осаждать Москву.

Слухи об этих толках доходили до него, но он вынужден был молчать, потому что под наущением инокини-матери в таком же смысле выражался сам царь и высказал ему это в тот день прямо в глаза.

Больно и жаль ему стало и Шеина, и войска, и он ходил по своим хоромам большими шагами и думал думу, как пособить делу.

   — Я сам поеду в войска, я их одушевлю своим приездом, — подумал он, — и мы пробьёмся к Москве... А Владислав к зиме не посмеет сюда прийти и зазимовать... Завтра же поговорю с царём и с боярской думой и — в путь... Гей! Воронец! — крикнул он служке своему, литвину.

Явился литвин. В память своего плена патриарх одевал его в польский армяк с кушаком.

   — Дай мне воды напиться, я жажду, — сказал патриарх.

Литвин исчез.

   — Да, — продолжал размышлять патриарх, — зимой он не прийдёт сюда, а я отступлю из Смоленска не на Москву, а на Калугу... Там я крикну клич на всю Русь, и мы растерзаем ляхов...

Вошёл литвин с золотою чаркою с водою. Патриарх выпил залпом воду, почувствовал какую-то горечь, но подумал:

   — Я всегда чувствую горечь на языке, когда сержусь, а сержусь я уж несколько дней... Великая черница не оставляет меня во покое: пилит и сына, и меня... Собирает боярынь к себе, и они, как по покойникам, воют о мужьях и детях, ушедших на войну... Проклятия их и на Шеина, и на попустителя... Но что это? Голова у меня кружится... Гей! Воронец... Воронец... кто-нибудь.