Начинает патриарх стучать ногами и хлопать в ладоши.

Является сват его, Стрешнев.

   — Ты здесь, сват... кстати... хотелось пить... я позвал Воронца... он принёс мне чарку воды... я выпил... теперь что-то сам не свой... Зови сюда Воронца...

Стрешнев выбежал и несколько минут спустя возвратился.

   — Литвин бежал... скрылся, — произнёс он, задыхаясь. — В отсутствии твоём, святейший патриарх, я хотел было отправить его в темницу: мне донесли, что с пленными ляхами он ведёт тайно переговоры... что вчера ночью он разносил в боярские дома, гостям и жильцам грамоты короля Владислава: что Шеин-де в осаде и сдаётся, а король-де идёт войною не на русскую землю, а на Романовых — они-де похитители его престола и что ему-де и Романовы, и вся земля русская целовала крест...

   — Где ж литвин... ищи его... постой... постой... за царём... за Морозовым... за Нефёдом Козьмичом...

   — Боярин Нефёд Козьмич оттяжкой болести вчера скончался, — заметил Стрешнев.

   — Умер... и я его недолго переживу... да, духовника... моего не хочу... ты мне приведи отца Никиту... да скорей... скорей... силы мне изменяют... я слабею... спеши... я уж здесь посижу и подожду...

Он находился в это время в своей передней, то есть приёмной, которая имела нечто вроде трона для торжественных случаев.

Стрешнев побежал и, разослав верховых для исполнения приказаний патриарха, вернулся к святейшему.

Тот как будто дремал, но с приходом свата он с четверть часа спустя очнулся.

   — Сват, — сказал он, — коли умру, служи верой и правдой царю, дочери твоей и внуку, а я тебя и всех вас благословляю.

В это время вбежал царь Михаил с огромною свитою, так как это был час обеденный, и он захватил с собою всех гостей.

Патриарх объявил царю, что он подозревает себя отравленным и что кончина его близка.

Увидев при этом придворных врачей Бильса и Бальцера, он сказал им благосклонно:

   — Совершается воля Божья и супротив Промысла нет лекарства.

   — Сын мой и царь, — обратился после того он к сыну, — завещаю тебе сражаться с королём Владиславом до последних сил. Коль вздумает он прийти в Москву, отдай ему город после сильного боя, рубись до последнего; а коль невмоготу будет — уходи в понизовье; где только бьётся русское сердце, везде тебе будет приют, и там будет и крепость твоя... и так врага одолеешь. Не влагай меча, пока Владислав не отречётся от царства. Помни мой завет: рано или поздно не шапка Мономаха будет на главе Ягеллонов, а корона польская ляжет на голову Романовых... Завещай это сыну, внукам и потомству. Также и путь нужен нам к морю, бедствие наше под Смоленском оттого, что и оружие, и порох, и иноземные ратники идут к нам чрез Архангельск, а этот путь и далёкий, и дорогой... Вам, бояре, и земле русской держаться моего дома... Вижу видение... — Он приподнялся и, глядя в пространство, продолжал: — Море кроется нашими кораблями... пустыни населены... крестьяне бодры, сыты и веселы: скирдами наполнены их токи и закрома полны хлеба... Царство грозно и могущественно.

Он помолчал несколько минут и обратился к боярам:

   — Служите верою и правдою моему сыну, и моя надежда на вас; продолжайте бодрствовать над ним, над его наследником и над царством. Сын мой, твёрдо держи бразды правления и не щади никого, хоша бы то была моя кровь... Смерть мою не ставь никому в вину, на то воля Божья... Не смею винить в ней короля Владислава: и своих воров, злодеев и убийц довольно...

Царь подошёл к нему, стал на колени и, рыдая, произнёс:

   — Святейший отец мой и великий государь, благослови меня!

Патриарх как будто стал засыпать. Он превозмог себя и, положивши руку на голову его, прошептал:

   — Благословение моё навсегда да почиет на тя и благодать Божья да снизойдёт на тя вместе с любовью моею... Жене, детям твоим и сестре передай тоже моё прости и благословение...

   — А великой чернице-инокине? — спросил царь.

   — Ей... ей... моё прощение... Духовника!.. духовника!.. скорей!..

Вошёл отец Никита с св. дарами.

Все удалились. Патриарх исповедался, приобщился и пособоровался.

После того он обратился к отцу Никите:

   — Не удивляйся, сын мой, — произнёс он тихо, — что я тебя не взыскал своими милостями... Я ждал ежечасно развязки... свой конец... а мои милости были бы тебе гибелью... Иди в монастырь... иди, говорю тебе... и Бог тебя возвеличит высоко: превыше всех здешних пастырей... сделаешься святителем, великим, Богом избранным, Богом венчанным... Есть у нас обитель великая... Соловки... откуда и св. Филипп митрополит... но чувствую: конец мой приходит... хочу посхимиться... зови сюда синклит...

Отец Никита устремился в соседние комнаты, где ждали царь, бояре и собор духовенства.

Вошли все в зал, где, сидя на трое, умирал патриарх.

Началось печальное служение и пение: все предстоящие, стоя на коленях, рыдали.

Едва посхимился патриарх, как его не стало. Царя без чувств унесли из зала и увезли в грановитую палату.

Царь-колокол возвестил печальным ударом о кончине патриарха, и все сорок сороков московских глухо вторили ему.

Москва вся всполошилась. Недавно она видела святейшего цветущим, в Успенском соборе, а тут вдруг скоропостижная смерть.

Напал на всех страх, и при дурных вестях из-под Смоленска всем казалось, что враг уже у стен Москвы...

Потёк народ к Новоспасскому монастырю, чтобы хоть у трупа великого святителя почерпнуть утешение и бодрость духа.

Весь народ, без различия званий и пола, рыдал, и когда несколько дней спустя его выставили в Успенском соборе, наехало и пришло в Москву из окрестных городов и сел столько народу, что весь кремль наполнился людом.

Тогда и враги Филарета поняли, чего лишилась в нём Русь.

Великая черница ждёт в своей келье царя Михаила. Умер патриарх, и теперь можно ей вступить вновь в прежние свои права — руководительницы сына и управительницы царством.

Так все предполагали, и вся её клика тайком радовалась, ликовала и явно её поздравляла.

Вознесенский монастырь вновь наводнился разным людом, ожидавшим взгляда, слова или поклона царицы-инокини.

Накопилось у неё поэтому много вопросов и много челобитен к царю, и она ходит в сильном возбуждении в своей приёмной.

Наконец, царь приехал и входит к ней; лицо его печально и бледно.

   — Уж не болен ли ты? — спрашивает царица.

   — Сильно болен. Не ем, не сплю... всё отец пред глазами... и все-то хочется к нему идти... поговорить с ним... послушать его разговора... а он в могиле...

И царь зарыдал.

   — То воля Божья! — произнесла набожно инокиня, подняв глаза вверх и утирая глаза платком. — Да, — продолжала она, — потеряли мы друга, отца.

   — Великого радетеля государского дела! — воскликнул царь.

   — Да, но Бог милосердный оставил тебе ещё мать, жену, сына... Утешь свою печаль, ты должен жить для них и для великой земли русской.

   — Не хочу я царствовать... не хочу я жить!..

   — Почему?

   — Тяжело, очень тяжело...

   — Я тебе буду помогать советами, мы с тобою царствовали без отца и Москву спасли от королевича, когда он нас осаждал здесь несколько месяцев... И дальше дело государское пойдёт...

   — Сказал, умирая, в бозе почивший святейший патриарх: пущай бояре держат бразды правления, ну и пущай...

Великая черница вышла из себя. До приезда Филарета в Россию имя её стояло рядом с именем царя, а теперь как будто её не существовало.

Она, однако ж, удержалась и, несколько минут помолчав, обратилась к нему со смиренным видом:

   — Я хотела просить тебя о Салтыковых и Грамотине.

   — Скажу боярам, и что они скажут.

   — У меня, гляди, сколько челобитен, — она подала ему целый свёрток жалоб.

   — Дай, ужо отдам боярам.

   — Кого же ты думаешь избрать в патриархи?