— Ей-ей, Волк, не смолчу... Гость-то Стоянов что ни на есть кажинный день то мясо, то хлеб прёт к немцам, а этот с казной... Не будь я Лисицей, коли пущу немцев из града.

Он опрометью побежал к земской избе и по дороге сзывал туда народ и единомышленникам велел бегать по улицам и кричать: «Ратуйте, батюшки! Измена! В избу земскую!»

Побежал народ по улицам, и не более как в четверть часа у земской избы собралась большая толпа народа.

Лисица неистово кричал ей:

   — Гость Стоянов наш хлеб и мясо увозит немцам, а те везут из Москвы казну, а там немцы сюда пожалуют да полонят и нас, и жён наших, и деток.

В этот миг показался из земской избы рослый, плечистый богатырь Андрей Гаврилов.

   — Отец родной, — крикнул ему Лисица, — не дай нас погубить, не дай нас продать немцам.

   — Где? Где немцы? — спросил голова спросонья.

   — А вот к Софии потянулись... Выедут, вывезут они нашу казну!— крикнул Волк, появившийся тоже у избы.

   — Того не можно, — заревел Андрей Гаврилов. — Батюшке царю измена, то бояре воровские озорничают. Идём, молодцы, — я вперёд...

Колосс этот двинулся вперёд; рядом с ним шли Волк и Лисица; вся толпа ринулась за ними.

Они пошли переулками, чтобы отрезать путь датскому послу.

Не более как через двадцать минут они достигли цели: выйдя из боковой улицы, они очутились прямо против поезда посланника.

Посланник, видя впереди большую толпу, обратился к толмачу Нечаю Дрябину:

   — Спросите, — сказал он по-датски, — что нужно им?

Вопрос этот повторил Дрябин земскому голове Андрею Гаврилову.

   — А ты что за указчик мне? — крикнул Гаврилов. — Сходи-ка, немец, с коня, да все твои прихлебники, да ко мне в земскую избу...

   — Вот охранная грамота: на ней подпись боярина Ильи Даниловича Милославского, — струсил Дрябин.

   — Плевать нам на охранную боярскую грамоту. Коли сам царь подписал, ино дело...

   — Царь не подписывает охранной грамоты, — объявил Дрябин.

   — Коль не подписывает — значит, не его воля. А бояре воры... Ну, немец, слезай-ка...

Дрябин передал разговор посланнику.

   — Объясните им, — разгорячился тот, — что послы во всех странах пользуются почётом и уважением и что за остановку меня им грозит смертная казнь, а я добровольно с коня не сойду, пока шпага у меня в руках.

Дрябин передал это толпе.

   — Он грозит ещё! Долой его с коня!— крикнул зычным голосом Гаврилов.

В один миг стоявший недалеко от посланника Волк вскочил сзади на его коня и, обхватив его обеими руками, не дал обнажить ему шпагу.

Толпа бросилась точно так же и на его свиту.

В борьбе с Волком посланник упал с лошади: тогда Волк насел на него, бил его по щекам, разбил нос, и когда тот уж был в обмороке, он его ограбил, т.е. снял всё, что на нём и в карманах его было ценного...

Народ поступил точно так с его свитой...

Бросив ограбленных и избитых датчан на произвол судьбы, народ устремился к обозу: людей смял, а лошадей повернул к пушечному двору, где поставил стражу, так как казна-де царская.

   — Теперь, — крикнул Андрей Гаврилов, — к гостям Стоянову, Никифорову, Проезжапову, Вязьме, Тетерину, Земскому — всё это воры: мясо и хлеб немцам возят... Пообщиплем их, наставим и вразумим...

В это время многие мятежники бросились к Каменному городу, сбили и скрутили верёвками стоявших у ворот сторожей и ударили в непрерывный набат.

Поднялся почти весь город, и толпа бросилась неистово ко всем намеченным Гавриловым гостям, и, несмотря на позднюю ночь, разбили у них окна и ворота, вламывались в хоромы, всех в доме избивали, всё громоздкое ломали и выбрасывали в окна, а что можно было, расхищали.

Перины, подушки, одеяла (пуховые) и даже святые иконы — всё это летало в окна, а в теремах раздавались вопли и неистовые крики терзаемых.

Натешившись над своими и московскими гостями, торговавшими мясом, скотиной и хлебом, народ бросился к Любскому двору, где останавливались приезжие немцы, обобрал их и потащил избитых и израненных в земскую избу.

Услышав этот гул и шум, воевода новгородский, князь Хилков, тотчас поскакал к митрополиту Никону.

   — Что делать, святой владыка?— спросил он, дрожа от гнева и волнения.

   — Что случилось, князь Фёдор Андреевич? Ночью вдруг гиль и сбор. Уж не враг ли вступил?

   — Ничего нельзя разобрать. Говорят, немцы вступили в город, стали рубить и колоть народ...

Но, говорят, и в городе гостей грабят, мучат, жгут, это уж не на врагов идёт сбор[17] и гиль.

   — Святейший архипастырь, я и явился за твоими приказаниями. Дай своих детей боярских, а я своих стрельцов, и я пойду к народу.

   — Не ходи, князь, теперь ночь, а люди рассвирепели. Пошлю я тотчас к царю грамоту, а ты прикажи стрелецкому сотнику Марку Басенкову выйти с ратными людьми, твоими и моими, — пущай разгоняют толпу.

   — А коль потреба будет обнажить меч?

   — Бог помилуй, не обнажай меч, погибнешь от меча, — набожно перекрестился Никон. — Пущай он духовным мечом уймёт неистовство; на это моё благословение. Пущай он заберёт всех ратных моих людей. А мы с тобою, князь, останемся здесь, в святом дворе, и коль они придут к нам, я выйду с крестом. Когда св. Константин Багрянородный собирался в поход на гонителей подвижников Христовых, явилось ему знаменье, на небе большой крест и на нём сияло: «in hoc vince», т.е. «сим побеждай...». И я только крестом могу побеждать, и в нём моя вера, моё утешение и мощь. Иди же, князь, распорядись, не мешкай, а я буду молиться Господу сил.

Князь Хилков удалился. На софийском дворе собрались уж все наличные стрельцы и митрополичьи боярские дети; все были вооружены, но получили приказ: оружия не употреблять и быть в подчинении стрелецкого сотника марка Басенкова.

Под его предводительством ратники тихо выступили из митрополичьего двора, ворота за ними закрылись, и они тихо двинулись вперёд.

В городе слышались неистовые крики, вопли, брань, кулачный бой: кабаки были все открыты, и народ пьянствовал там, расплачиваясь только что награбленным добром.

Марк Басенков начал закрывать один кабак за другим и, таким образом, очистил несколько улиц, но засевшая там пьяная сволочь бросалась по всем улицам и сзывала народ для защиты от ратников.

Не более как через полчаса огромные толпы народа со всех сторон окружили предводительствуемую Басенковым рать.

Сотник обратился к народу и именем царя, митрополита и воеводы уговаривал их разойтись.

   — Изменник, вор! — крикнул кто-то в толпе.

Сотня человек бросилась на него, вмиг его окружили.

   — Изменника в Волхов с моста! — крикнул кто-то в толпе. — Изменников искони бросал так народ... В Волхов.

   — Это грех. Умрёт без покаянья... Лучше к Евфимию, а оттуда с башни... Я оттелева с Лисицей… нужно вновь туда... нужно набатить...

   — Ладно! — крикнула толпа.

Волк схватил скрученного по рукам Басенкова и вместе с Лисицей повлекли его.

Толпа хотела за ними последовать.

   — Не нужно, — крикнул Волк, — мы и вдвоём с ним справимся, а вы остальных воров поразгоняйте.

   — Ладно, — отвечала толпа и бросилась бить ратников и боярских детей.

Волк и Лисица потащили стрелецкого голову на башню; вначале он хотел было бороться, но видя, что сила на их стороне, он пошёл за ними, творя усердно молитвы и призывая на помощь Богородицу и Спасителя.

Наконец, вот уж и колокольня. Повели они по ступенькам вверх.

   — А что, Волк, с какого: с первого, аль со второго, аль с третьего? — спросил Лисица.

   — С третьего, — отвечал тот.

Взошли они на первый ярус, потом стали толкать вперёд жертву свою на второй и наконец забрались в третий.

Ночь была тёмная, и только знающему можно было карабкаться по узким лесенкам Евфимиевой башни.

   — Ну, вот мы и здесь... Молись... кайся, — завопил Волк, — да спешней, нужно набатить.