— Господи помилуй, — вопиет сотник, — помилуй и спаси!..

Но при этих словах Волк чувствует страшный удар кулаком в лицо и падает на пол: Лисице достаётся то же самое.

Потом один катится по лестнице во второй ярус, и вслед за ним другой.

Это необыкновенное путешествие отрезвляет их, и оба вскакивают на ноги и бегут к лестнице, ведущей вниз к выходу; но чья-то необыкновенная сила вновь бьёт их, и они катятся вновь вниз и друг друга душат и бьют.

   — Чур! Сам дьявол! — вопиет Волк, вспомнив, что это совершается при начатом ими преступлении.

   — Чур! Шайтан... черт! — вскричал Лисица.

Оба вскочили на ноги и бросились бежать.

Когда они скрылись, к Марку Басенкову явился его спаситель: он развязал ему руки и сказал:

   — Поспешим отсюда в митрополичий двор... Ты вёл себя богатырём...

   — Да кто ты, как чествовать тебя?

   — Я пришёл сюда с двора митрополичьего посмотреть на гиль и не горит ли где... Боюсь красного петуха.

   — Да кто ты?— повторил сотник.

   — Митрополит Никон, — отвечал тот.

С рассвета на другой день ударили вновь сплошной набат.

Воевода князь Хилков, ночевавший в митрополичьем дворе, зашёл к Никону.

От него он узнал о вчерашнем посещении им Евфимиевской башни и о спасении от смерти несчастного и ни в чём неповинного стрелецкого сотника.

Воевода был огорчён, что архипастырь так рисковал своею жизнью и сожалел, что он не взял его с собою.

   — Я заходил к тебе, да ты спал так сладко в своей келье, что и жаль было будить.

   — Что ж дальше делать? Ратные люди наши избиты и измучены, — спросил воевода. — Народ бегает по улицам и кричит уж на царя: «Государь об нас не радеет, — вопиет он, — деньгами помогает и хлебом кормит немецкие земли».

   — Безумцы! — ужаснулся Никон.

Вошёл при этих словах служка Иван Кузьмич.

   — От земской избы, — докладывал он, — пришёл служка софийский. Люди бают, земский голова, Андрей Гаврилов, скрылся.

   — Значит все теперь без головы, — улыбнулся Никон. — Видишь, воевода, Бог за нас; вишь — говорят, коли Бог хочет кого наказать, так отнимает у него разум. Отнял он его и у Андрюшки Гаврилова, а как протрезвился, да проснулся он, и давай Бог ноги. Может и другие очнутся. Вели, Ванюха, звонить в софийской к обедне, — мы с воеводой туда поедем.

   — Как, в такой сбор и гиль?

   — Когда овцы, воевода, заблудились, добрый пастырь должен навести их на правый путь, и мой долг ехать в Софию. Там издревле архипастыри поучали народ, там св. Никита проповедовал братскую любовь. Зачем царь Иоанн Грозный св. мощи его перевёз в Москву, теперь у раки святого я призвал бы заблудших к покаянию и умиротворению.

   — Святейший архипастырь, позволь хоша проводить тебя для твоей безопасности с ратниками.

   — Митрополита новгородского должен быть охранителем весь народ. Ты можешь туда прибыть, но поеду я к моей пастве один.

Воевода пожал только плечами и пошёл распорядиться, чтобы все ратные люди собрались к Софии.

Час спустя Никон в своей колымаге подъехал к собору. Народ в большой массе толпился там и встретил митрополита с благоговением.

Служба шла стройно и чинно — ничто не нарушало церковного благолепия.

Но это была кажущаяся тишь: гилевщики в это время бегали по городу, разыскивая земского голову, Андрея Гаврилова.

В особенности в этом усердствовали Волк и Лисица.

Они розыски свои простёрли даже за город и явились в земскую избу с решительным ответом: голова-де скрылся.

В это время в избе находились: Молодожников, Хамов, Трегуб, Шмара[18], Оловьяничник и изменившие правительству: подъячий Гришка Аханатков и стрелецкий пятидесятник Кирша Дьяколов.

   — Коли нет его, так нам нужен будет голова! — воскрикнул Молодожников.

   — Без головы невозможно, — поддерживал его подьячий, — и руку-то прилагать нетути кому.

   — Да и кто поведёт гилевщиков в битву, коли немец придёт?— подхватил стрелецкий пятисотник.

   — Выбирать голову! — крикнули все.

   — Кого ж? — спросил Лисица.

   — Жеглова! — крикнул Волк. — То человек приказный, — всякие порядки знает.

   — Да ведь он в темнике, митрополит посадил, — объяснил Лисица.

   — Так что ж, можно и ослобонить! — крикнул Молодожников.

   — Да там с ним и братья Негодяевы, боярские дети; то люди ратные, они и советом и мечом сподручны, — молвил Лисица.

   — В софийский двор, в темник, за Жегловым и Негодяевыми! — крикнул Волк.

Гилевщики бросились из земской избы, загудел набат, собралось много народу, и пошёл он в софийский двор.

Митрополичий двор был открыт и беззащитен. Народ, явясь туда, приказал стражникам тотчас вывести из темника узников.

Те повиновались им.

Когда колодники появились, народ тотчас снял с ног их колоды и с радостными восклицаниями отвёл их в земскую избу, где под главенством Жеглова они образовали новое правительство, объявив воеводу, князя Хилкова, изменником.

Узнав об этом, Никон поторопился на митрополичий двор, но было уже поздно: узники были уже освобождены.

Тогда митрополит решился на более чем смелую меру: другой день был праздник Алексея Божьего человека и вместе с тем именины царя; Никон на утрени и на обедне поимённо проклял главарей гилевщиков.

Распространилась об этом весть по целому городу, и гилевщики, чтобы оправдать себя и снять с себя пятно проклятия, которое в то время было сильнее позорного клейма, рассыпались по всем улицам и кричали, что в день именин царя освобождают преступников, а тут митрополит проклял весь народ.

Новгород впал в страшное уныние, люди верующие пришли в отчаянье; но не этого домогались гилевщики, они бы желали разделаться с митрополитом.

Ломали себе головы гилевщики, как бы поднять против него народ; выпито было при этом страшное количество водки, так как и их начинало разбирать сомнение в справедливости их дела, но ничего они не могли выдумать.

Так прошёл весь другой день после страшного проклятия митрополита, и вечером в земской избе собравшиеся гилевщики размышляли, что вот-де есть у них две умные головы: это площадной подьячий Нестеров, да сын его, пристав Кольча, да что-то во время гили ни одного, ни другого не видать.

   — Уж ты бы, подьячий Гришка, — обратился Жеглов к Аханаткову, — услужил нам не службу, а дружбу, пошёл бы к площадному подьячему Нестерову, да попросил бы его совета. Знает он всякие неправды митрополита, да притом и в огне-то он не горит, да и в воде не тонет. Бит уже он с десяток раз кнутом за ябеды; у иного уже давным-давно вышибло бы дух, да угнало бы душу в пятки, а он ничего — цветёт, как маков цвет. Да и пристав, сын-то его, что ни на есть разгильдяй, а в гили-то его нетути. Порасспроси, да разузнай, да завтра нам скажи.

Гилевщики после того разошлись, а подьячий Гришка, переминая спьяна ноги, побрёл к усадьбе сотоварища своего, площадного подьячего Нестерова.

Старик подьячий где-то в кабаках строчил народу грамотки, челобитни и иную письменность и крепости и, возвратясь усталый, собирался уже спать.

Вдруг стук в калитку, и затем на пороге комнаты, где он сидел, появилась его невестка Марфа.

   — Где пропадала, где пропадала Марфуша? — обрадовался тесть.

   — У матушки сидела, где же быть, как не у родимой, да такое сумление взяло, да тоска под сердце подступила, что хошь иди да утопись.

   — Небось совесть мучила, челом ты била у владыки на мужа, вот и совесть заела. Челобитню, да на законного... Вот митрополит да каждый день что ни на есть утреню отслужит, а Гаврюшку в сарай — плетьми; вечерню отслужит, а Гаврюшку в сарай — кнутами.

   — Матерь Божья! — всплеснула Марфа руками, — да ведь он его измучает, истерзает, и это всё мой грех; недаром лежу и сплю аль не сплю, а он-то, Гаврюшка, бедный, весь-то в крови, кровь со спины так и льётся.