После же того, как митрополита разоблачили, и он удалился в келью, где он поселился, он призвал к себе Никиту Минича и долго с ним разговаривал, удивляясь его мудрости и знаниям.

На прощанье митрополит сказал:

   — Сын мой, ты достоин быть служителем алтаря, выбирай, что хочешь: или быть иереем, или принять ангельский лик. Ты молод и, быть может, захочешь вкусить брачную жизнь; я не мешаю тебе, делай как знаешь и как тебе сердце и дух твой говорят... Я ещё неделю здесь пробуду, ты сходи домой и поговори с отцом твоим. Помнишь заповедь: чти отца твоего и матерь твою и благо ти будет на земле. Без благословения родителя несть спасения.

Никита Минич, бросившись к ногам митрополита, произнёс растроганным и взволнованным голосом:

   — Твоё веленье, владыка, веленье Божье... Я сегодня попрощаюсь с братией, а там с Мининым и пойду просить благословения отца.

Братия, услышав о милости митрополита, советовала послушнику принять монашество. «Скоро будешь игуменом», — пророчили они.

Не так взглянул на это Нефёд Козьмич, когда Никита Минич, придя к нему пешком из Макария, сообщил ему о решении митрополита. Он задумался и сказал:

   — Митрополит прав, твори, что сердце тебе говорит. Но помни одно: ты молод и не должен зарывать в землю, что Бог тебе дал для его прославления. Погляди на себя, ты богатырь, каких мало; от работы не отказываешься, схимничаешь, а кровь так и бьёт ключом в твоих щеках. Жениться нужно, народу нужны и богатыри, а в монахи постричься всегда успеешь. Время не уйдёт, и ты отдашь земле земное, а Богу — Божье. Христос простил у кладезя грешницу и открыл ей царствие небесное... Вот мой сказ тебе, а там твори, что сердце и собственный разум скажут, — ведь он твой царь в твоей голове.

После того Нефёд Козьмич дал ему на дорогу всякие запасы и предложил ему любого коня из своей конюшни. Последнее было для Никиты Минича истинным благодеянием, он оседлал лошадь, набрал на несколько дней овса с собой, простился с покровителем и уехал к отцу своему, в село Курмыши.

Село это с уходом Никиты Минича как будто ещё более обеднело, как будто оно лишилось души своей.

На самом деле это было так: Никита Минич своей нервною натурою, своею энергиею, своею неутомимостью был образцом для всех; притом он безразлично помогал всем соседям, кому в поле, кому около дома — то забор поставит, то кровлю залатает, то подпоры поставит, где уж очень ветхо. И работа спорилась у всех, и весело было так, в особенности парням да девицам.

И в доме священника за его уходом было точно после покойника; батюшка ни с кем слова не молвил, да в церкви с причетником точно после тяжкой болезни едва слышным голосом читает.

Дочь батюшки, Паша, бледная и худая, точно тень ходит, и всё из рук у неё валится, так что в доме по хозяйству запустение. Подумал-подумал отец Василий да съездил в Княгинин и привёз оттуда вдову — тётку свою, чтобы хоть хозяйство приглядела, да и стряпнёй занялась.

По приезде бабушка допытывала Пашу, уж не зазнобушка ли у неё на сердце, что красавица измаялась. Но Паша молчит, только иной раз расплачется и уйдёт под образа, пригорюнится и думу думает.

Вот сидят они однажды вдвоём, и бабушка болтает без умолку о разных разностях, чтобы рассеять Пашу; и чего-чего нет у неё: и о самозванце, и о колдунах, и о ведьмах, и об оборотнях, и невольно увлекается Паша этими сказками и начинает вслушиваться в болтовню бабушки.

   — И Гришка, — бормочет старушка, — поженился на проклятой на литвинке, на еретнице, безбожнице; сыграна была свадьба в Николин день в пятницу; когда Гришка пошёл в баню с женой — бояре пошли к заутрени. После бани Гришка вышел на красное крыльцо и закричал: «Гой еси ключники мои, приспешники! Приспевайте кушанье разное, и постное и скоромное; завтра будет ко мне гость дорогой, Юрья пан с паньею!». А в те поры стрельцы догадалися, за то-то слово спохватилися. Стрельцы бросились к царице-матери, та отреклася от лже-Димитрия, и рать христианская взбунтовалася. Маринка-безбожница сорокою обернулася, из палат вон она вылетела, а Гришка-засстрига в те поры догадлив был, с чердаков да на копья острые к тем стрельцам — удалым молодцам, и тут ему такова смерть и случилася...

Но, видя, что это не берёт и кручину девичью не разгоняет, старушка продолжала шамкать:

   — И пса слушают, и кошки мявкают, аль гусь гогочет, аль утица крякнет, и петел поёт, и курица поёт — худо будет; конь ржёт, вол ревёт, и мышь нарты грызёт, и хорь нарты портит, и тараканов много — богату быти и сверьщиков такожде; кости болят и подколенки скорбят — путь будет; и длани свербят — пенязи имать; очи свербят — плакати будешь...

   — У меня день-деньской, бабушка, очи свербят. Ах! не дождусь, — невольно проговорилась Паша.

   — Дождёшься, дождёшься, кот Васька моется, да, слышишь, и конь ржёт... Чуют гостей...

В это время петух пропел; старушка набожно перекрестилась и стала шептать:

   — Когда же двинут ангелы Господни одежду и венец от престола Господня, тогда пробуждается петел, поднимает глас свой и плещет крылами своими...

   — Бабушка, бабушка, поворожи... погадай... уж больно соскучилась...

Старуха ушла в сени, принесли оттуда ведро с водой, прошептала над ним какую-то молитву и, осветив воду лучиной, сказала:

   — Гляди, Паша, теперь в воду: что увидишь, то и сбудется.

   — Вижу его на коне, он скачет! — воскликнула Паша.

   — Видишь, суженого и конём не объедешь, — торжество вала старушка.

В это время послышался топот копыт, у Паши замерло сердце, она бросилась из избы на двор: это приехал из Нижнего Никита Минич.

Увидя на нём одежду послушника, Паша остановилась и побледнела.

Привязав лошадь к крыльцу, Никита Минич подошёл к ней, обнял её и поцеловал несколько раз.

   — Видишь, ни к отцу, ни к матери, а к тебе заехал я... Отец Василий дома?

   — Сейчас будет, он на крестинах. Зайди, Ника... что я!.. Никита Минич...

   — Называй меня Никой, так называла меня и покойная мать... Но как ты похудела?..

   — Тосковала по тебе, противный, а ты, чай, нагляделся на красавиц и в церкви, и на ярманке?

   — Молился Богу, — серьёзно возразил Никита Минич, — да о тебе, грешный, думал... Думал, думал и вот приехал... Где батюшка, пущай решает судьбу нашу...

В это время показался и батюшка, ему кто-то сообщил о приезде гостя.

Отец Василий, увидя Никиту Минича, бросился к нему на шею и не знал на радостях, что говорить.

Он ввёл его в избу, посадил в углу под образа, любовался им и только приговаривал:

   — Ну, спасибо... не ожидал... потешил старика... Паша... тётушка... что в печи, на стол мечи... чай, голоден... на коне приехал... где взял...

Между тем Паша и бабушка засуетились, накрыли на стол и действительно подали всё, что у них имелось.

Когда старик немного успокоился, Никита Минич стал рассказывать ему о том, какие порядки он ввёл в Макарьевском монастыре и как митрополит Ефрем взыскал его; в конце же своего рассказа он присовокупил:

   — Теперь, батюшка, от тебя зависит: аль принять мне лик ангельский, аль быть иереем...

   — Как от меня? — спросил отец Василий удивлённо.

   — Так, коли отдашь мне Пашу, тогда я иерей; коли нет — я чернец.

   — А я тут при чём? — бормотал несвязно старик. — Погляди на голубицу, измаялась... Ты уж с нею поговори... а мне что?.. Ведь тебе жить с нею, а я на старости полюбуюсь вами... будьте счастливы, дети...

Старик заплакал. Паша не выдержала и бросилась к нему на шею; Никита Минич стала на колени, а догадливая бабушка сняла со стены благословенный образ матери Паши и подала его батюшке. Паша стала тоже на колени.

Отец Василий благословил детей, поцеловался с ними и велел им тоже поцеловаться.

Радостная семья после уселась за стол, и за чаркой пенного пошли расспросы и рассказы.

Никита Минич объявил, что митрополит долго не может оставаться в Нижнем и что желает рукоположить его у Макарья во дьяконы, а на другой день, после обедни, в старой церкви рукоположить в иереи. Нужно поэтому торопиться и назавтра обвенчаться, а на послезавтра ехать в Нижний одному; потом он приедет за женой.