Как ни была грустна такая торопливость, однако ж семейство отца Василия согласилось на это, и долго за полночь они толковали о том, как что устроить.

На другой день рано утром Никита Минич взял с собою Пашу и они отправились к отцу своему, чтобы попросить благословения.

Отец обрадовался его приезду и, когда узнал о милости к нему митрополита, пришёл в восторг и тут же благословил его и Пашу. Сестрёнка Никиты Минича была тоже довольна его счастьем; одна только мачеха надулась, и когда они ушли, свирепо сказала, как-то злобно искривив рот: «Ведь дуракам всегда счастье».

Минин озлился в первый раз в жизни и возразил:

   — Уж неча сказать — ты умница; погляди-ка на своё-то рыло, коли б умнее была, то не была бы Минишна... голь одна непрокатная... А он, гляди, — точно боярский сын: и зипунишка и порты суконные; да на лошади охотницкой, да на седле стремянном, да уздечка наборная... И помянешь ты моё слово, будет он не иереем, а архиереем, и подойдёшь ты тогда сама к нему к ручке... значит, под благословение... вот-те тогда ты будешь дура.

   — Уж и дура, — захныкала и заголосила баба, — из-за щенка.

   — Ну, уж завела, — и с этими словами Минин махнул рукой и вышел из избы.

Никита Минич после рукоположения его в иереи назначен был священником в Нижний Новгород, в небольшой приход[2], но слава о нём распространилась быстро между жителями города и между гостями, так что в воскресенье и в праздничные дни церковь наполнялась многочисленными богомольными, в особенности послушать его нововведения, т.е. единогласие в пении, согласие в службе и, наконец, проповедь его, которая была тоже новшеством.

С завистью глядели на него его собраты, остальные священники, и в особенности на последнее.

   — Это латынство, — говорили одни.

   — Это еретичество, — стали распространять другие.

Народ же приходил в умиление и от согласной службы, и от стройного пения на клиросе, и от превосходной его проповеди.

Говорил Никита Минич кратко, сжато и вразумительно; проповеди его касались земной жизни Христа, апостолов и угодников, и неоднократно он вызывал слёзы умиления из глаз слушателей.

После одной из таких проповедей к нему после службы подошла бывшая царская невеста Марья Ивановна Хлопова. Она просила его и жену его Прасковью Васильевну хлеба-соли откушать.

Отец Никита поблагодарил её и вдвоём с женою проводил се домой.

За трапезой разговорились они о том о сём, и Хлопова рассказала свою странную судьбу.

   — Взята я была годков девять тому назад, — говорила она, — в царский терем как невеста царя Михаила Фёдоровича и назвали меня Марьей-Настасьей и стали чествовать царицей и ожидали только возвращения из пленения польского святейшего митрополита Филарета, чтобы обвенчать меня с царём. И жених и царица-матушка любили меня... Но приключилась со мною беда: есть перестала, и так смутно сделалось. Михаил Михайлович Салтыков, племянник царицы, дал мне лекарство, а сам отправился к царю и объявил, что я испорчена, неизлечима... Посадили меня и всех моих родных в кибитки и отвезли в Тобольск; с возвращением из пленения святейшего Филарета меня перевезли с родственниками Желябужскими в Верхотурье, а год спустя — сюда, в Нижний... Живу я здесь и горе мыкаю, а царь доселе ещё не женат.

   — Царица небесная, да не дали ли тебе, боярышня, зелья? — всплеснула руками жена отца Никиты.

   — Был у тебя Нефёд, сын Минина, — вставил отец Никита, — ты бы ему порассказала. Он человек ближний и у царя, и у святейшего патриарха Филарета. Святейший человек, правдивый, он бы и сыск учинил.

   — Салтыковы — люди знатные, сильные, им и вера... Говорят люди: с богатым не тягайся, с сильным не борись, — вздохнула Хлопова. — Рады мы, что из Сибири нас возвратили. Да и как доказать поклёп Салтыкова, и коли не докажу, выдадут меня ему головой, тогда и кнут, и снова Сибирь.

   — Не страшись, боярышня! Коли будет кнут, то не тебе, а мне, — возразил горячо отец Никита. — Будешь ты в стороне, скажу, дескать, на духу баяла мне Марья Ивановна правду... А я расскажу патриарху.

   — Как знаешь, отец Никита, ты умнее нас... Но гляди, тебе бы не пострадать. Молод ты, да и жена у тебя распрекрасная, — и при этих словах Хлопова поцеловала Прасковью Васильевну.

Последняя прослезилась и обратилась к мужу:

   — Горяч и молод ты, Никита Минич, а там, на Москве, народ лукавый.

   — Не бось, молод я годами, а не духом. Поеду я к Нефёду Козьмичу Сухорукому, он меня наставит, и с Божьей помощью, если мы не низложим врагов, то дела не испортим и Марью Ивановну не погубим.

   — В таком разе поезжай, отец Никита... Я тебе на дорогу дам.

   — На дорогу и у меня станет; сколотили мы с женой кое-какую копейку бережливостью, а там, коли Бог и царь тебя, Марья Ивановна, взыщут, и нас не забудешь.

После этой беседы жена отца Никиты стала посещать ежедневно бывшую царскую невесту, а муж её испросил у местного благочинного разрешение съездить на месяц в Москву и готовился к дороге.

Купили пару лошадей, телегу, наняли черемиса в кучера, уложили вещи отца Никиты, и после молебна у Марьи Ивановны, с благословениями жены, отец Никита уехал в Москву.

Тащился отец Никита по ухабистым дорогам медленно, без приключений, а недостатка в еде не было, — наложили ему и жена и царская невеста всего вдоволь, не только на путь в Москву, но и на край света.

Скучно ехать так долго отцу Никите, и заводит он с черемисом зачастую разговоры и шутит с ним.

   — В первый раз, — спрашивает он своего возницу, — ты едешь в Москву?

   — В первый, батюшка, в первый, а во второй ещё не был.

   — Понимаю, что во второй ещё не был; да вот что, любезный, коли ты впервой въезжаешь в Москву, у ворот стоит старая-престарая баба, по прозвищу баба-яга, костяная нога, ни одного зуба; нужно её поцеловать да в жёны взять...

   — Ай! ай! ай! — завопил черемис и ударил по лошадям.

   — А кони-то чем провинились? — продолжал Никита.

   — А ты, батюшка, впервой в Москве?

   — Впервой.

   — И ты, значит, поцелуешь бабу и женишься на ней.

   — Я женат, а ты вот не женатый...

   — Ай! ай! ай! — снова закричал черемис. — А моя Катька что скажет? Сказывала, заработаешь от батюшки, вернёшься из Москвы и свадьба...

   — Ничего, — успокаивал его Никита. — Царь на свой счёт справит свадьбу твою в Москве.

Разговор этим кончился, и Никита забыл о нём.

Но вот и Москва белокаменная с златоглавыми храмами. Затрепетало сердце отца Никиты и замер дух. «Вот тут поистине место, где русским царям жить», — подумал он.

   — Но возница его останавливает вдруг лошадей и сходит поспешно с козел:

   — Батюшка, рассчитай, — говорит он.

Отец Никита не понимает, в чём дело.

   — Как рассчитай? — спрашивает он удивлённо.

   — Я домой, назад, к Катьке...

   — Да как к Катьке?

   — Да так, не хочу старой бабы.

Никон расхохотался.

   — Чудак, — сказал он, — да я шутил...

   — Нет, это правда. Спрашивал я по дороге во всех заездах и трактирах, и все говорят: правда...

   — Да над тобою смеялись.

   — Тебе-то смешки, а мне слёзки...

   — Полно дурить, садись и поезжай.

   — Не хочу...

   — Убедишься ли ты, коли я тебя наряжу в рясу, а сам сяду на козлы в твоём армяке, так и въедем в ворота Москвы.

   — Ладно, садись.

Отец Никита уступил ему своё место и сделался возницей.

Когда они подъехали к заставе, черемис стал робко озираться и высматривать старую бабу; на беду у караулки стояла какая-то старая женщина.

Как выскочит из телеги черемис и как побежит назад; пришлось отцу Никите повернуть в обратную и догнать труса.

   — Гляди, — успокаивал он его, — вот баба и уходит.