Отслужил Никон молебен на реке, освятил воду, и потом набрали её в ковши, и патриарх пошёл окроплять все места, где предполагались сооружения.

На том же месте, где предположено было заложить храм Воскресения, были уже выкопаны рвы и приготовлены камни и монеты.

Здесь Никон остановился, и начался вновь молебен и водосвятие, после чего царь положил в ров первый камень и монету; то же самое сделал и Никон.

Всё духовенство и народ запели: «Тебе Бога хвалим», а потом «Спаси Господи люди твоя».

По окончании этого обряда царь и бояре приложились ко кресту, и тогда патриарх, скинув облачение, повёл их к обеденному столу.

За обедом царь обратился к Никону:

   — Великий государь, святейший отец и богомолец наш! поведай и нам: почему ты нарёк место сие «Новым Иерусалимом»?

   — Великому и благоверному государю моему и предстоящим боярам, окольничьим и думным дворянам небезведомно, что церковь восточная и св. Иерусалим в полону у султана... Патриархи восточные: Антиохийский, Александрийский, Иерусалимский и Царьградский в полону турском. Не может быть по этой причине и церковной свободы паломникам нашим; ходящим ко гробу Господню чинят там всякие неправды. Вдохновил меня Святой Дух соорудить на сем месте храм Воскресения по образу и по подобию храма Иерусалимского. Да имеют благочестивые и верующие место безопасного поклонения; а святая Восточная церковь со своими блаженными патриархами да имеет убежище и приют на случай турского гонения.

Помолчав немного, он продолжал:

   — Латинство тем и сильно, что папа в Риме независим и един на Западе; а наша Греко-Восточная церковь тем и слаба, что она разрознена на многие патриаршества. Молю Господа сил, да соединит Он, в грядущем, всю Восточную церковь в сём «Новом Иерусалиме». Без этого не может быть единения и всех славянских народов, указанных преподобным Нестором. Мы с тобой, великий государь, положили первый камень этому единению: к нам присоединена Малая Русь, и под высокую твою руку скоро станет и Белая. С подчинением моему патриаршеству киевской митрополии присоединяется и епископство галицийское, и тебе, мой великий государь, придётся его присоединить к своему царству. Но стонут ещё под игом турок и немцев иные православные народы: болгаре, сербы, словенцы, моравы, герцеговинцы, босняки, черногорцы... Все они пишут и молят, чтобы ты взял их под свою высокую руку... Тогда и место сие, как пребывание их патриарха, сделается для них «Новым Иерусалимом». Вот почему я и нарёк сие место этим именем.

Речь эта произвела на царя благоприятное впечатление: он понял политический смысл нового храма, но боярам она не понравилась:

   — Вишь, куда залетает, — зашептались они меж собою. — Хочет сделаться всемирным и новым папою... Восточные патриаршества учреждены вселенским собором, а он, как папа, хочет быть одним... это — латинство... еретичество... Ещё и Белая-то Русь не наша... да и Малая может улыбнуться, а он метнул уж в Галицию, да и немцев, и турского султана полонил... Блажной, а не блаженный...

Окончился обед, и патриарх повёл царя и всю его свиту на место сооружения и показывал, как и что где будет.

Царь остался всем доволен и тут же пожертвовал на сооружение храма, обители и их содержание множество деревень бывшего коломенского епископства.

Вся его свита стала тоже жертвовать, и набралось так много, что патриарх мог тотчас же приступить к постройке, тем более, что планы Иерусалимского храма были уже доставлены иеромонахом Арсением, а строителем взялся быть архимандрит Аарон и один из лучших в то время архитекторов.

Несмотря, однако ж, на обилие пожертвований со стороны бояр, что они делали лишь в подражание царю, они были этим очень недовольны, что видно было по общему их недовольному виду и перешёптываньям.

Одним же из самых недовольных был Стрешнев; казна его была пуста, а тут царскому родственнику стыдно-де отстать от других, и он, хотя и сделал крупное пожертвование, но в душе злобствовал на Никона.

В таком настроении он незаметно удалился от царской свиты и побрёл в свой шатёр.

Он застал там Хитрово, Алмаза и архимандрита Чуковского монастыря Павла.

   — А! Вы, друзья, собрались... Ну, поп Берендяй задаёшь нам тоску... Заставил раскошелиться и царя, и бояр... Царь-то ничего... а вот бояре — унеси ты моё горе, точно полыни облопались... Держался я за животики — князь-то Трубецкой, скареда, и тот вотчину отдал... т.е. после своей смерти... А Одоевский, Урусов, Лыков, Романовский... Ха! ха! ха! Один лишь Шереметьев, тот и пенязями, и лесом, и камнем, и землями.

   — А ты что дал? — прервал его Алмаз.

   — Я?.. да что лучшую вотчину-то свою подмосковную, — вздохнул Стрешнев.

   — А чем будешь теперь жить? — озлобился Алмаз.

   — Положу зубы на полку, — улыбнулся Стрешнев.

   — Зубы-то не положишь, — обиделся за него же Хитрово, — ты пойди-ка на войну да отличись, как сделали Урусов и Одоевские, и царь тебя взыщет. Не поскупится он тебе дать тогда и десяток поместьев с угодьями, пашнями и пущами.

   — Держи карман пошире, — расхохотался Алмаз, — кому служба мать, кому мачеха.

   — А впрямь, пойду в рать, — вздохнул Стрешнев.

   — Да ведь купецкие-то дочери и молодоженки поиздыхают на Москве, — подшутил архимандрит Павел.

   — Ты останешься, — засмеялся Стрешнев.

   — Шутки в сторону, — серьёзно возразил архимандрит, — окромя нужно ножку подставить святейшему... а коли он долой, то и монастыря, и храма Воскресенья не будет, — вот и вотчины вновь отойдут назад к жертвователям.

   — Оно-то так, — возразил Стрешнев, — да пойди ты с ним, потягайся... сегодня он нагородил с три короба, а царь-то и рот раскрыл, и уши-то развесил, точно сам Иоанн Златоуст с амвона глаголет. Я, говорит... и того... и сего... и патриархи-то плевка не стоют, и вот-де папа... тот и такой и сякой распрекрасный... и будет сие место точно Рим... а я, дескать, новый папа... и все придут ко мне на поклонение... и будут-де целовать они не туфлю мою, а сапог.

   — Смазной, — расхохотался Алмаз.

   — Позволь, не то он говорил, — прервал Стрешнева Хитрово.

   — Всё едино, так я и рассказывать то буду, коли возвращусь в Москву, — рассердился Стрешнев.

   — Вот за это — люблю! — восхитился архимандрит.

В начале XIV века, т.е. в 1323 году, на месте нынешнего Шлиссельбурга, у истока Невы из Ладожского озера новгородцы заложили крепость Орешков.

Цель её была не только защитить свои владения от шведов и финнов, но это был порт, по которому их торговый флот вёл свои операции с Европой, а морской флот, который был довольно силён, действовал в случае надобности против шведов.

Но во время междуцарствия и смут в России в начале XVII века шведы вторглись в Новгородскую область, овладели ею и вместе с тем захватили на Ладожском озере Кексгольм, или Кареллу, и Орешков.

Карелла была сильною крепостью и господствовала над западным берегом Ладожского озера, и шведы взяли её с большим трудом: гарнизон наш бился до последнего и почти весь погиб. Овладев этими двумя пунктами, шведы отрезали нас совершенно и от Балтийского моря, и от Европы. По Столбовскому договору после тяжкой войны царь Михаил Фёдорович заставил шведов возвратить нам новгородские земли, но граница наша отодвинута от Ладожского озера и Невы, так что мы остались всё же без моря и без порта. Факт этот был так многозначителен, что тогдашний шведский король Густав-Адольф на сейме говорил, что он не столько сожалеет о возвращении новгородских земель России, как радуется тому, что мы отодвинуты от моря: так как эта варварская страна владеет землями, дворянством и естественными богатствами, и если она получит порт в Балтийском море, то сделается страшною для Швеции соседкою.

После этого и поход именно под Смоленск, и война наша с Польшей при Алексее Михайловиче показали, что мы без порта не можем политически существовать.