Вот причина, почему тотчас после возложения на себя патриаршей митры Никон снарядил Петра Потёмкина для занятия берегов Финского залива; а 25 мая он отправил к нему донских казаков, которых он благословил идти даже на Стокгольм.

Пошли эти войска на Новгород и двинулись к берегам Ладожского озера. По пути попадались Потёмкину одни лишь финны; они принимали его радушно, с хлебом и солью, и указали на одни лишь шанцы, занятые шведами.

Войска наши двигались очень медленно, и потому казаки нагнали их, и они вместе обложили эту крепостцу.

Шведы отчаянно защищались, но должны были уступить силе и сдались.

Дальнейшая судьба этого похода неизвестна, но из жалоб тогдашних шведских послов видно, что он был успешен, что захвачена вся местность Финского залива и вместе с нею множество пленных и добра.

Этот первый поход московских царей к берегам Невы и Ладожского озера не мог остаться бесследным в истории нашей, и поход Петра Великого туда же есть только продолжение начатого Никоном.

Но в то время как Потёмкин прокладывал нам путь к Финскому заливу, царь, торжественно въехав в Полоцк 5 июля, через десять дней выступил в Ливонию против шведов.

Ночью через дремучие леса Ливонии по пути к Динабургу движутся пешие ратники с небольшим обозом; они идут без устали и роздыха и спешат как бы на пир. Впереди рати двое: один средних лет, другой помоложе.

   — Боярин, — говорит младший, — не осерчает царь?.. Ведь мы на разведку лишь посланы, а ты хочешь ударить на Динабург.

   — И ударим, Родивон Матвеевич! Что же мешкать-то? Царь-батюшка за нами идёт, и не ему же драться?.. Коли удастся, спасибо скажет; коли нет — сам пойдёт с главными силами. Авось и удастся — тогда нам слава.

   — Слава-то слава, боярин, а коли головы мы там сложим?

   — Двум смертям не бывать, одной не миновать.

   — Это-то правда.

Предводители были князь Урусов и Родивон Матвеевич Стрешнев.

Когда этот отряд, имевший три тысячи четыреста ратников, приблизился к Динабургу, шведам и в голову не приходило, что он решится на что-нибудь серьёзное, и полагали, как это было в действительности, что он будет ждать главные силы с царём.

Но вышло иначе: придя до света часа за два и отдохнув немного, войска наши бросились на большой город и в течение одного часа заняли его после ожесточённого боя.

Шведы отступили и запёрлись в верхнем городе. Русские бросились на приступ и, хотя несколько раз были отбиваемы, но наконец одолели врагов; шведы, однако же, не хотели сдаваться и все до единого погибли.

Урусов и Стрешнев всюду были впереди и только геройству своему обязаны были успехом; в особенности Стрешнев содействовал много победе.

Обладая отличным оружием и богатырской силой, он прямо косил шведских тяжёлых и неповоротливых латников: у кого руку, у кого ногу, у кого голову снесёт.

   — Перкеле[31]! — кричали ратники-финны.

   — Фан! — вопили шведы.

В тот же день и главные наши силы приблизились к Динабургу, и к удивлению царя посланец от Урусова и Стрешнева доложил ему через Богдана Хитрово, что город уж взят.

Царь очень сожалел, что Динабург не сдался, а взят с бою, и на другой день присутствовал при закладке храма во имя Бориса и Глеба, а город велел назвать — Борисо-Гребовым[32].

После того все русские силы двинулись к Кукойносу. Город укреплён был так сильно, что царь писал о нём сёстрам, что он может сравняться со Смоленском и окружён рвом, напоминающим ров вокруг Московского Кремля. Крепость не хотела сдаться, и Алексей Михайлович взял её штурмом. «67 убито и 430 ранено наших», — отписывал царь в Москву, но, вероятно, потери были более значительные, и царь не хотел тревожить ни семью, ни Москву дурными вестями.

Зато крепость сильно пострадала: наши вырезали весь гарнизон, а город сожгли.

После того, собравшись с силами, царь в конце августа приблизился к Риге и осадил её.

1 сентября, в день Нового года, после молебна, шесть наших батарей открыли огонь по городу, и стрельба продолжалась безостановочно день и ночь.

Но успеха нельзя было ожидать: море для осаждённых было открыто, и шведский флот подвозил им и провизию, и ратников, и оружие, и порох.

Мы же, напротив того, имели во всём затруднения: подвозы были почти невозможны, а местные жители не только не снабжали нас необходимым, но ещё вели против нас партизанскую войну и уничтожали наших фуражиров.

Положение царя под Ригою становилось незавидным тем более, что там командовал шведами храбрый воин и отличный генерал граф Делла-Гарди.

Но царь окопался, вёл правильную осаду и ждал подкреплений...

1 октября, в день Покрова, войска наши торжествовали праздник молебном и усиленными порциями пищи и вина. После вечерни и трапезы царь зашёл в свою опочивальню.

Ставка его была из избы, собственно, для него срубленной, и довольно тёплая: печи русские и стены, завешенные коврами, давали большое тепло.

В опочивальню царскую зашли Матвеев, Хитрово и Стрешнев за приказаниями.

   — Дела плохи, — сказал царь. — Только что получил гонца от патриарха Никона; он пишет: повсюду распутица, слякоть; поэтому подвоз пороха, орудий и хлеба будет возможен только тогда, когда установится зима... но дожидаться здесь зимы невозможно: и люди, и лошади не выдержат голодухи... будет с нами то, что было с Шеиным под Смоленском: из осаждающих мы обратимся в осаждённых. Тем более это вероятно, что пленные шведы говорят, что Делла-Гарди ждёт короля свейского Карла с большим войском и разными снарядами.

   — Что же ты, великий государь, хочешь сделать? — спросил Матвеев.

   — Пока у нас имеются ещё люди, лошади и порох, отступить к Полоцку и на пути захватить Юрьев (Дерпт). Ты как думаешь, Богдан? — обратился он к Хитрово.

   — Я давно уж стою на том же самом. Да вот что, великий государь, позволь правду сказать, как пред Богом: думаю я, что и войну со свейцами не след было начинать: король напал на Польшу, и это было нам на руку: пущай бы он с одной стороны душил ляхов, а мы с другой. Потом ляхи одолели бы свейцев и выгнали бы их из Польши, а мы остались бы в Литве. Патриарх же затеял теперь войну со свейцами, и те оттянут свои войска от Польши, а поляки, коли кончится годичное перемирие, разобьют нас у себя, так как большая часть нашего войска здесь.

   — Пойми, Богдан, мы без моря совсем войны не можем вести. Притом патриарх был только за поход Потёмкина, а не на Ливонию и не за перемирие с Польшею; он осерчал, когда мы застряли в Вильне, и кричал: нужно-де идти на Варшаву и Краков. А бояре стояли на своём: на перемирии с поляками и на походе в Ригу.

   — Без моря взаправду нельзя и быть; так снова взять Орешков (теперь Нотенбург) и Кексгольм, а там мы можем иметь свою крепость и свои суда, а для этого нужно послать только побольше ратников Петру Потёмкину. Теперь мы погнались за двумя зайцами и ни одного не поймаем... Ригу трудно взять.

   — Одначе нам Рига нужна, и Иван Грозный был здесь. Коли мы её возьмём, к нам на помощь приведут суда и датчан, и голландцев, а в Ладожское озеро им не пройти — с берегов Невы не пустят их ни финны, ни свейцы.

   — Дай-то Господи, великий государь, взять Ригу, — возразил Стрешнев, — но взять-то невмоготу.

   — А ты как мыслишь, Артамон Матвеевич?

   — Я, великий государь, что и боярин Богдан, думаю думу: коли мы возьмём Орешек, то на острове Котлине (Кронштадт) мы устроим пристань — туда-то и пожалуют к нам и голландцы, и датчане.

   — Там нужно ещё всё устроить, Артамон Матвеевич, а в Риге всё готово — облупленное яичко.

   — Да вот в рот-то оно не даётся, — вздохнул Хитрово.

   — Но что это, кажись, выстрелы, — стал прислушиваться Стрешнев.

   — Я отправлюсь к своим стрельцам, — встревожился Матвеев.

   — А я пойду узнаю, что в стане и в окопах, и донесу тебе, великий государь... как прикажешь? — спросил Стрешнев.