— Да ведь я-то расплачивался на приказные нужды своими деньгами, так пущай хоть часть возвратят... притом разве мой указ не одинаков с царским? Кто же осмелился это говорить?

   — В дворцовом: Милославский и Морозовы, в других: бояре — Романов, Черкасские, Трубецкой и другие.

   — Странно, — воскликнул патриарх, — прежде без моего указа не отпущали деньги, а теперь без царского. Прежде царь велел ослушников моего указа судить, а теперь он велел моего указа не слушать... притом я не прошу их казны, прошу немного лишь, чтобы возвратили моё. Не могу же я в монастыре не кормить людей и не платить рабочим. Еду я сейчас к царю, а ты подожди.

Никон вышел и с большою свитою уехал к царским палатам. Было время обеденное, и царь принял его милостиво в своей комнате и велел принести обед, желая с ним разделить трапезу.

По обычаю за обедом о делах не было говорено, а по окончании трапезы и молитвы, когда со стола убрали, Никон обратился к царю:

   — Слышал ты, великий государь, гетман Богдан при смерти, болен.

   — Мне говорили, что он не так здоров, да это не впервые.

   — Это так: но теперь Малороссия без митрополита, а там она будет и без гетмана.

   — Того и другого они избирают, и это не наше дело, кого они посадят. Нам лишь бы они остались верны и лишь бы присягнули под нашу высокую руку.

   — Не говори, великий государь! Важно нам, чтобы гетман и митрополит были бы нашими. Не так тебе докладывали; есть там много врагов наших: и Выговский писарь, и те, которые с ним, всё это — враги наши. А Богдан и духовенство за нас. Было бы хорошо, великий государь, если бы ты отпустил меня в Киев: я бы там поставил им митрополита и настоял бы на избрании сына гетмана.

   — Он ещё молод, ему всего шестнадцать лет.

   — Великий государь, и ты имел шестнадцать лет, когда вступил на царство.

   — От того-то и смуты были в начале моего царствования.

   — От того, великий государь, что ты не имел добрых советников... а Юрию ты можешь дать советников пожилых из их рады и из бояр.

   — Разве Борис Иванович, — вспыхнул царь, — и Илья Данилович не радели о государевом деле?.. А потому лишь, что я был юн, их и осуждали.

   — Великий государь, не сказал я в укор боярам Морозовым и Милославскому, а так лишь — к слову. Малороссия не наша страна: меж полковниками и судьями есть люди с высоким разумом, люди учёные.

   — Уж будто у нас все люди без ума, без знания, — обиделся вновь царь.

   — Есть и у нас люди со знанием, но меньше, чем там, да не в этом дело, а то хотел я сказать, что к юному царю можно поставить целую думу или, по их выражению, раду, которая заправлять будет всем государским делом.

   — А мне бояре говорили: коли умрёт Богдан, так пущай кого захотят избирают, а мы туда воевод своих по городам назначим.

   — Воевод можно назначить, — заметил Никон. — Малороссы, одначе, к тому непривычны, и воеводы будут их обижать. Притом, — присовокупил он после некоторого молчания, — нужно ещё нам укрепить за собою, миром с Польшею, и Малороссию, и Белую Русь; потом мы должны держаться их порядков и обычаев.

   — Бояре говорят иное: воеводство соединило-де всю Русь, начиная с удельных князей до Новгорода, Пскова, Казани и Астрахани; воеводство соединит нас и с Малою, и Белою Русью, и я стою за это.

   — Великий государь, не смею ослушаться твоей воли, одно только скажу: введи в Малую Русь воеводство, да тогда лишь, когда со свейским королём и с Польшей будет мир. Так ты, великий государь, не отпустишь меня в Киев?

   — Бояре бают, не пригоже-де святейшему патриарху ехать в Киев ставить митрополита: пущай-де духовенство Малой Руси изберёт кого хочет и сюда пришлёт. Не нам-де кланяться им, а они должны нам поклониться в Москве.

   — Великий государь, — сказал горячо Никон, — царьградские патриархи не раз приезжали в Киев ставить митрополитов и благословить паству. Отчего бы и мне не поехать благословить свою паству?

   — Ты сам говоришь, до мира с Польшею мы не можем считать Малую Русь своею.

   — Это правда, да дело церкви иное: это не зависит от мира.

   — Да; но бояре бают: без утверждения царьградского патриарха ты-де не в праве присоединить к себе митрополию Киевскую: за это, по соборным уложениям, извержение из церкви.

   — Это правда, когда присоединение насильственное, а не добровольное. Притом, коли царьградский патриарх стал бы жаловаться: пущай тогда разберёт нас вселенский собор, но не бояре — это не их дело. Рассудить двух патриархов может или собор патриарший, или же, по соборному уложению сардикийскому, папа.

   — Разве ты, святейший патриарх, признаешь этого еретика за патриарха?

   — Не могу не признать — отлучена не церковь римская и её первосвященники, а отлучены и проклинаются еретики папы. Церковь, водворённая апостолами Петром и Павлом, не может быть отлучена, а отлучаем и проклинаем мы тех пап, которые не следуют божественному евангелию и писанию святых апостолов и отец... теперь же у меня пока первенствующий патриарх аль папа — константинопольский.

   — Пущай будет по-твоему, святейший патриарх, — уж больно ты научен во всякой мудрости... всё же в Киев не пущу, — пущай митрополит едет сюда.

   — Ещё я по другому делу к тебе, великий государь. Был и ты при закладке Нового Иерусалима и обещал ты дать и волости, и сёла, пенязи, и начал я строить и обитель, и св. церковь Воскресения Христова. Тогда и бояре сделали много пожертвований. Потом... потом никто ничего не дал, видит Господь Бог: тащу и я, и братия на себе и камень, и всякое дерево, усердствуем мы, да без казны ничего не сделаешь: нужно и хлеба купить, и того, и другого, и рабочих рассчитать.

   — Обещал я тебе, правда, да видишь сам, война, а денег в казне нет, а бояре бают, здесь хлеба нужно войскам, пороху, оружия, а тут патриарх затеял монастырь строить.

   — Кесарю Кесарево и Божие Богови, — вспылил патриарх. — Строю я монастырь на свои деньги и прошу теперь не царскую аль боярскую казну, а свои собственные деньги: более десяти тысяч я дал из патриаршей казны, а тут такая обида: приказы говорят, указов-де моих не следует слушать — ты-де запретил, великий государь.

   — Не запрещал я, а они указов и моих неё слушают: серебряных денег совсем нет, а медных рублей бери сколько хочешь.

   — Наделают бед, великий государь, эти медные рубли... говорил я, меня не слушали. Давал и снабжал я не медными рублями приказы, а серебряными... пущай дадут хоша немного: нужно обитель и церковь кончить.

   — Ничего не могу дать — войну нужно вести.

   — Великий государь, знаешь ты, что я был против осады Риги и стоял я за то, чтобы забрать Новгородские прибрежные земли — Орешков и Кексгольм. На это было достаточно и Петра Потёмкина с казаками. А бояре настояли в Вильне на годовое перемирие да на осаду Риги; это было на руку ляхам. В год они укрепились и вытеснили свейского короля из Польши; вытесняли и выбьют они и нас из Литвы. А коли мы не устроимся в Малой Руси, так будет нам очень трудно.

   — Видишь, святейший патриарх, а ты говоришь, нужно-де строить монастырь.

   — Великий государь, строил я обитель «Новый Иерусалим» так, что станет он оплотом и против врагов: и ляхов, и татар, коли они придут.

   — Разве ты опасаешься?

   — Не опасаюсь, да всё в воле Божией, прошу поэтому, дай мне средства исполнить обет мой и воздвигнуть святую обитель.

   — Я тебе говорил уже, нет у меня средств.

Никон постоял в недоумении: в первый раз за время его святительства он получил отказ от царя, притом он считал своё дело совершенно правым.

   — Как, — воскликнул он, — твоему царскому величеству жаль нескольких сот серебряных рублей и не жаль плеч моих... погляди, гноятся они от ран, при переноске каменьев... тебе жаль этих нескольких сот рублей, когда Хитрово и Стрешнев проигрывают тысячи в карты, аль бросают тысячи на псов и аргамаков... Что же?.. Значит, я последний здесь... указов моих не велено слушать... Собственную казну мою мне не возвращают... в Киев, где бы я мог собрать милостыню на Божий храм, меня не отпущают, — так я отряхаю прах моих ног... и даю слово: никогда не есть более в сей трапезной...[35]